Кропоткин
Шрифт:
Сам он тоже принял решение, но не такое, какое ждали от него. Поэтому он не спешил, а ушел в свою комнату — еще раз подумать. Он решил ни в коем случае не поступать в гвардию, где вся жизнь сводилась к парадам и светским развлечениям. Он хотел учиться, поступить в университет, но тогда пришлось бы окончательно порвать с отцом, мечтавшим о военной карьере всех трех своих сыновей. Конечно, можно было пойти в артиллерийскую академию, где кроме военных наук преподавали математику и физику. Но его все больше занимала мысль о Сибири и Дальнем Востоке. Только что стал частью России Приморский край с величайшей рекой Амур, сравнимой с Миссисипи, неведомыми горными хребтами и субтропической растительностью в уссурийской тайге. Он много читал об этой области, которая более всех остальных удалена от Петербурга и царского двора, и поэтому, как он думал, в ней — «бесконечное поле для реформ, которые выработаны или задуманы».
Итак, на Амур! Отец будет против. Не советует ему туда ехать и брат Саша. Но решение принято — в списке, подготовленном для великого князя, он написал против своей фамилии: Амурское конное казачье войско.
Своим решением Кропоткин вызвал всеобщее недоумение: лучший ученик и такое непрестижное назначение! Тяжелая служба в далеком холодном крае, вдали от благ цивилизации, да еще форма некрасивая — мундир из черного сукна, папаха собачьего меха и серые шаровары. Сам он на этот счет не беспокоился, но почему-то боялся, что великий князь, брат царя, зная о его способностях, предложит ему стипендию для продолжения учебы — это казалось ему унизительным.
Директор корпуса показал ему телеграмму от отца: «Выходить на Амур воспрещаю. Прошу принять нужные меры». Для корпусного начальства она означала прямое указание «не пущать». Но случившийся в эти дни, 26 мая, сильнейший пожар в Петербурге изменил ситуацию. Он начался на Апраксином Дворе, близ которого находились здания Публичной библиотеки, Министерства иностранных дел и Пажеского корпуса. Если бы поднялся ветер, сгорело бы полгорода, но Господь уберег. По городу прокатилась волна арестов — искали поджигателей. Никого так и не нашли, однако пожар использовали для усиления борьбы со всякого рода вольнодумцами. В тушении пожара юный Кропоткин принял самое активное участие, и великий князь Михаил Николаевич, которого он сопровождал при обходе здания корпуса, спасенного от огня, спросил его:
— Ты на Амур выходишь? Что за охота?
— Путешествовать хочется.
— Тебя ушлют в какую-нибудь глухую казачью станицу — с тоски умрешь. Я лучше напишу о тебе генерал-губернатору и попрошу оставить где-нибудь при штабе…
После такого разговора запрет отца терял силу, а путь на Амур открывался. Мечта становилась реальностью.
Жаль только расставаться с братом Александром, который в письмах своих пытался отговорить Петра от его решения. Петр объяснял ему свою позицию. «Я люблю поездки, переезды, путешествия, если хочешь, мне доставляет большое удовольствие видеть новые места, — писал он ему в феврале 1862 года. — Мне кажется, что я на что-то гожусь.
А деятельность на Амуре найдешь… Потом — близко к Америке, а у меня есть эта мечта — перебраться туда, и через Северную — в Южную, со временем можно будет и что-то сделать…»
Конечно, невозможно было тогда ему предвидеть, что в открытой для него великим Гумбольдтом Америке он побывает только в начале будущего века, да и то лишь в северной части материка.
Он чувствует потребность в активных действиях, для которых нужна свобода. В мартовском письме брату он развивает эту мысль: «Мне желательно, чтобы мне не мешали заниматься тем, чем вздумается заниматься, т. е. читать, писать, думать, а для этого нужно свободное время, и нужно, чтоб обстоятельства, обстановка не мешали… Я так наслаждался всегда природою, и это наслаждение так всегда на меня действовало… лучше работаю, лучше себя чувствую после нескольких минут наслаждения природою…» Но Александр продолжал настаивать на своем: «Поверь хотя моему чутью, Петя. Не езди на Амур, не связывай себя, не езди, даже на два года. Что ты захочешь вернуться, я в этом убежден…» В апреле Петр отвечает: «Мое чутье ничего не говорило мне положительного о том, хорошо ли там будет или нет, говорит только, что будет разнообразие, интересные места, на Уссури роскошная растительность…» В майском письме Петр отвечает на вопрос Александра о том, что он будет делать в амурской глуши: «Да на первых порах хоть то, что собирался и здесь сделать: выучить английский язык, заниматься кристаллографией, изучать дальше математику, если не наскучит, но вообще я уверен, что без дела сидеть не буду».
После майского пожара Апраксина Двора в Петербурге столь же загадочно распространился огонь по приволжским городам. Продолжались поиски поджигателей среди критически настроенных по отношению к власти групп населения. Было запрещено издание популярного оппозиционного журнала «Современник», а 12 июня арестован и помещен в камеру Петропавловской крепости его главный редактор — известный публицист Николай Чернышевский. Он обвинен в авторстве сеющих смуту прокламаций, широко распространявшихся тогда в Петербурге.
Для расследования причин пожаров в Поволжье в Симбирск отправилась комиссия во главе с сенатором Ждановым. На обратном пути в столицу он внезапно скончался, а его портфель с результатами расследования бесследно исчез. Распространялись слухи, что пожары организованы с провокационными целями самими властями, озабоченными недовольством народа половинчатостью объявленных реформ. Все говорило о том, что после кратковременного пробуждения надежд на коренные преобразования в России поднялась волна реакции. Петр Кропоткин надеялся, что до далекой Сибири эта волна не сразу докатится и там ему удастся что-то сделать. Это было важнейшим побуждением к отъезду в край, где когда-то губернаторствовал его дед по матери Николай Сулима, куда более тридцати лет тому назад Николай I отправил на бессрочную каторгу декабристов и откуда всего годом ранее сбежал легендарный Михаил Бакунин. Все это, конечно, отражалось в сознании покидающего Петербург Кропоткина. Но на вопрос великого князя Михаила он ответил кратко: «Путешествовать хочется». И в этом не слукавил.
Была у него встреча и с самим императором, чьим беззаветно преданным пажом он был совсем недавно. В начале января он заслужил похвалу во время парада-смотра, проводившегося в комнатах дворца, когда Александр II почему-то двигался вдоль строя с необычайной стремительностью, будто убегая от опасности. Оглянувшись, он встретился взглядом с не отставшим от него, запыхавшимся пажом и произнес: «Ты здесь? Молодец!» Тогда, как вспоминал Кропоткин, он готов был в соответствии с уставом, не задумываясь, отдать жизнь за царя. Впоследствии он наблюдал происходившие под влиянием событий в Польше и России изменения в характере и взглядах Александра, который все сильнее сворачивал от половинчатых реформ на путь реакции. Буквально на следующий день после ареста Чернышевского состоялась церемония производства в офицеры кадетов и пажей. После парада император приказал приблизиться к нему произведенных офицеров. «Тут я увидел Александра II в совершенно новом для меня свете, — вспоминал Кропоткин. — Во весь рост встал передо мною свирепый укротитель Польши и вешатель последних годов. Он весь сказался в своей речи…» Начал царь спокойно, напоминая о военных обязанностях и верности государю, но внезапно лицо его исказилось злобной гримасой и он стал выкрикивать: «Но если — чего Боже сохрани — кто-нибудь из вас изменит царю, престолу и отечеству, я поступлю с ним по всей строгости закона, без ма-лейшего по-пу-щения!» Он пришпорил коня и ускакал прочь. А Петру Кропоткину вспомнилось багровое от ярости лицо отца, когда тот кричал на крепостных: «Я с тебя шкуру спущу!» На другой день после этого царского напутствия по приказу Александра были расстреляны три офицера, а рядовой Щур засечен шпицрутенами до смерти. Об этом вспомнил Кропоткин в своих мемуарах. Там же он написал: «Петербург принял мрачный характер. По улицам ходили отряды пехоты. Казачьи патрули разъезжали кругом дворца. Петропавловская крепость наполнялась политическими заключенными. Куда я ни приходил, всюду я видел одно и то же — торжество реакции. Я оставлял Петербург без сожаления» [2] . 24 июня 1862 года, в поезде Николаевской железной дороги Петербург — Москва, началось путешествие молодого офицера в азиатскую часть России.
2
Кропоткин П. А.Дневники разных лет. М., 1992. С. 29.
Путешествие из Петербурга в Иркутск
Говорят день, а я говорю: нет, близко, смотря откуда считать. Вольно вам брать за центр Питер, а я возьму Тихий океан…
На обложке тетради, в которой он собирался вести дневник, Петр написал: «От Петербурга через Москву и Калугу до Иркутска». Первая запись: «Наконец-то навсегда выбрался из Петербурга. Пора, давно пора…» Судя по этой первой дневниковой записи, он не собирался возвращаться из Сибири. Поэтому заехал в Москву проститься с братом и в калужское имение, село Никольское — повидаться с отцом. И не только с ним. Была там еще дочь соседа по имению полковника Еропкина Лида, которую Петр в письме брату называл «милым созданием» и просил прислать ее фотографию. А в дневнике не случайно появляются записанные им по памяти строки Пушкина:
Когда б не смутное волненье Чего-то жаждущей души, Я б здесь остался наслажденье Вкушать в неведомой глуши…Да, он задержался в Никольском дольше, чем рассчитывал — почти неделю. Но все же продолжил свой путь на восток, в неведомое: «Я расстался с Никольским… но хладнокровнее, чем когда-либо. А Лидия? Для меня это не более, как первая девушка, которая питает некоторое сочувствие — но не более. Я равнодушен даже к тем местам, которые оставляю, а я на них вырос; всё, что я испытывал, это маленькая дрожь, нетерпеливость, маленькое легонькое волнение, но только… А еду я так далеко и, может быть, надолго…»