Крошка Доррит. Книга 1. Бедность
Шрифт:
— Нет, нет! Но мне самой странно, что я решилась расстаться с теми, кого я так люблю и кто меня так любит. Это должно казаться такой неблагодарностью.
— Милое дитя, — сказал Кленнэм, — это совершенно естественно и неизбежно. Во всех семьях бывает то же самое.
— Да, я знаю; но не во всех семьях остается такая пустота, какая останется в моей, когда я уйду. Конечно, есть много девушек гораздо лучше, милее и совершеннее меня, конечно, я немного значу сама по себе, но для них-то я значу так много.
Любящее сердце Милочки переполнилось, и она зарыдала.
— Я
Кленнэм догадался, что произошло между отцом и дочерью, и эта догадка тяжким камнем легла ему на сердце; глаза его наполнились слезами. Он сказал веселым тоном, хотя не таким веселым, как ему бы хотелось, что ее просьба будет исполнена, что он дает ей честное слово.
— Если я не говорю о маме, — продолжала Милочка, еще более взволнованная и такая прелестная в своей тихой печали, что Кленнэм даже теперь не решался смотреть на нее и принялся отсчитывать деревья, остававшиеся до слабого света при выходе из аллеи, — то это потому, что она лучше поймет меня, будет иначе чувствовать мое отсутствие и иначе смотреть на будущее. Но вы знаете, какая она нежная, любящая мать, и не забудете ее тоже, — не правда ли?
Он сделает всё, он сделает всё, что угодно Минни, — сказал Кленнэм.
— И еще, дорогой мистер Кленнэм, — сказала Минни, — так как папа и один человек, которого мне не нужно называть, до сих пор не могли понять и оценить друг друга, как поймут и оценят со временем, и так как обязанностью, гордостью и счастьем моей новой жизни будет сделать всё, чтобы они узнали друг друга, гордились друг другом, любили друг друга, — они, которые оба так любят меня, — то я буду просить вас, — вы такой добрый, такой справедливый! — в первое время нашей разлуки (я уеду далеко отсюда) попытайтесь примирить с ним папу, употребите всё ваше влияние, чтобы представить его таким, каков он есть. Сделайте это для меня, как великодушный друг.
«Бедная Милочка! Легковерное, наивное дитя! Когда же случались такие перемены в естественных отношениях между людьми? Когда же сглаживалась такая глубокая внутренняя рознь? Другие дочери не раз добивались того же, Минни, но всегда безуспешно, никогда ничего не выходило из таких попыток».
Так думал Кленнэм. Он не сказал этого; поздно было говорить. Он обещал исполнить все ее желания, и она знала, что он исполнит их.
Они дошли до крайнего дерева аллеи. Минни остановилась и освободила свою руку. Подняв на него глаза и дотрагиваясь дрожащей рукой до его руки, она сказала:
— Дорогой мистер Кленнэм, я так счастлива, да, я счастлива, хотя вы и видели меня в слезах, что не могу перенести мысли, что между нами останется хоть легкое облачко. Если у вас есть что простить мне (не сознательную вину, а какое-нибудь огорчение, которое я могла нанести вам без умысла или потому, что не в моей власти было предотвратить его), то простите мне сегодня от всего вашего великодушного сердца!
Он наклонился к невинному личику, которое спокойно поднялось к нему навстречу. Он поцеловал его и сказал: «Видит бог, мне нечего прощать». Когда он нагнулся, чтобы еще раз взглянуть в это невинное личико, она шепнула ему: «Прощайте!» — и он отвечал тем же. Он простился со своими старыми надеждами, с мучительными сомнениями, терзавшими ничье сердце, и они вышли из аллеи рука об руку так же, как вошли в нее, и деревья сомкнулись за ними в темноте, подобно их прошлому.
Голоса мистера и миссис Мигльс и Дойса явственно раздавались в саду близ калитки. Услышав, что они упоминают имя Милочки, Кленнэм крикнул: «Она здесь, со мною!». Послышались удивленные голоса и смех, но когда все сошлись, наступило молчание, и Милочка незаметно скрылась.
В течение нескольких минут мистер Мигльс, Дойс и Кленнэм молча прохаживались взад и вперед по берегу реки при свете восходящей луны; потом Дойс отстал и ушел в дом. Еще несколько минут мистер Мигльс и Кленнэм прохаживались молча; наконец мистер Мигльс нарушил молчание.
— Артур, — сказал он, впервые за все время их знакомства обращаясь к нему так фамильярно, — помните ли вы, как мы прогуливались в то знойное утро в Марселе на карантинной стене, и я сказал вам, что мне и матери всегда казалось, будто покойная сестра Милочки растет вместе с нею и изменяется вместе с нею?
— Помню.
— Помните, я говорил вам, что мы в своих мыслях никогда не могли разделить обеих сестер и что в нашем воображении она всегда сливается с Милочкой?
— Да, помню.
— Артур, — сказал мистер Мигльс с глубокой грустью, — сегодня я зашел еще дальше в моем воображении. Сегодня мне кажется, мой дорогой друг, что вы нежно любили мое покойное дитя и потеряли ее, когда она стала такой же, как теперь Милочка.
— Благодарю вас, — пробормотал Кленнэм, — благодарю вас, — и крепко пожал ему руку.
— Пойдемте в дом? — спросил мистер Мигльс.
— Сейчас приду.
Мистер Мигльс ушел, и он остался один. Проходив еще полчаса по берегу реки, озаренной кротким светом луны, он поднес руку к груди и осторожно достал покоившиеся на ней розы. Быть может он прижал их к сердцу, быть может прижал их к губам, но во всяком случае он наклонился над рекой и тихонько опустил их в воду, и река унесла их, бледные и призрачные при свете месяца.
Когда он вернулся, в доме горели огни, и вскоре лица всех присутствующих, не исключая и его лица, приняли выражение мирного веселья. Они толковали о разных разностях (компаньон Кленнэма был просто неистощим по части всевозможных историй), пока не наступило время идти спать. А розы, бледные и призрачные при лунном свете, уплывали все дальше и дальше по реке. Так наши великие надежды и радости, когда-то волновавшие наше сердце, уплывают и исчезают в океане вечности.