Кроссворд для Слепого

Воронин Андрей Николаевич

— По визитке я вас и отыскал. За сколько он у вас эту картину купил, если, конечно, не коммерческая тайна?

— Да какая к черту тайна, за двести зеленых я ему отдал с легкой душой.

— Вы ее где взяли?

Фима выпил водку, подмигнул Олегу Петровичу:

— Я где взял? У родственничка свое кровное забрал.

— У родственничка?

И Ефим, уже разогретый водкой, принялся рассказывать про свою жизнь, вспоминая дедов: и того, который работал на железной дороге, и про того, который в тридцатые годы учился в витебском художественном

техникуме, про их детей, племянников, двоюродных и троюродных братьев, перечисляя, кто и где живет. С особым рвением он говорил о родственниках, выехавших за пределы России и Беларуси, в общем, распинался как мог. Поток слов был настолько обильным, что Олег Петрович Чернявский даже тряхнул головой, словно пытался отогнать назойливую муху.

— Так вы говорите, дядя у вас в Москве живет?

— Конечно, дядя, он доктор, богат, как китайский император. Но хитрющий и скупой до невероятности. Для него сто долларов, как для меня три копейки, он врач-стоматолог. Живет в Москве, квартира шикарная, клиника своя, а жадина такая, что у него и снега зимой не выпросишь. Я к нему приехал и говорю, мол, дайте денег, у меня есть проект. А он мне и говорит: «Фима, какие к черту проекты в твоем возрасте? Ты на себя посмотри». А что на себя смотреть? Фима — не картина, его нечего рассматривать, его надо материально поддержать.

— И что, поддержал вас дядя?

— Да нет, какое там поддержал, будь он здоров сто лет! Я на него разозлился и говорю: ах, так!? И забрал свою картину — дедушкин портрет, снял со стены и забрал.

— А дядя что? — настороженно спросил Олег Петрович,

— Что дядя скажет? Родственничек-то дед больше мой, чем его, вот я и забрал портрет. А у него еще два портрета остались, братом моего деда написанные.

— Погодите, погодите, Ефим, какого деда портрет? На картине женщина нарисована.

— Да обыкновенного деда, самого что ни на есть. Не было до войны хорошей краски. Но это отдельная песня, сейчас я вам все расскажу, — и Фима принялся рассказывать о катаклизме, который случился с ним в дождливую ночь, как он обнаружил картинку под портретом передовика-железнодорожника.

Олег Петрович слушал раскрыв рот.

«Фантастика какая-то! — думал он про себя. — Не может быть! А что, если и два других оставшихся у московского родственника портрета — это запись по подлинникам Шагала? Тогда в моих руках может оказаться сразу три картины!»

Фима брызгал слюной, размахивал руками так бойко, что иногда Чернявскому казалось, Лебединский сметет уже подсохшие бутылки со стола и всю одноразовую посуду.

— Фима, извините, про дядю, пожалуйста, поподробнее.

И тут Ефима Лебединского осенило: как это так?

«Если я расскажу этому человеку про своего родственника, про Якова Наумовича Кучера, то тогда он прекрасно обойдется без меня».

— Стоп, — сказал Фима, выставив кулак перед лицом Олега Петровича. Затем от кулака отделился указательный палец с обгрызенным грязным ногтем. —

Так не пойдет, так не договаривались! Про дядю я вам больше ничего не скажу.

— Давайте выпьем, Ефим, — тут же умело перевел разговор в универсальную плоскость Олег Петрович. Он налил Фиме почти полный пластиковый стаканчик, чокнулся с ним для солидности бутылкой с пивом и рассмеялся самым задорным задушевным смехом. — Вы меня неправильно, Ефим, поняли.

Фима, давясь, выпил водку, занюхал рукавом и попросил сигарету.

— Угощайтесь, не вопрос, — предложил сигарету Олег Петрович.

Фима закурил, выпустил голубой дым изо рта и закашлялся:

— Что это у вас за сигареты такие?

— «Мальборо», стандартные, — сказал Олег Петрович. — Не левые, настоящие. Не переживайте.

— Я и не переживаю. Чего мне переживать? Фима всегда себе работу найдет, Фима в Витебске нарасхват. Вот мы сейчас с вами сидим, а кто-то уже и ласты склеил.

— Чего?

— Я говорю, Богу душу отдал. А как без музыки человека на тот свет отправишь? Без музыки путь будет долгим, душа не улетит. А под музыку, под Шопена — самое то. И родственники меньше убиваются, и гроб с покойником плывет, как по волнам качается. Красиво, люблю я это дело.

«Господи, спаси и сохрани, помилуй, — подумал Олег Петрович. — Садист прямо-таки какой-то! Гуинплен, Квазимодо!»

Фима улыбался, показывая желтые зубы.

«Дядя стоматолог, а у него рот в ужасном состоянии», — подумал Олег Петрович и тут же задал вопрос, глядя прямо в глаза Ефиму:

— Так вот, мой друг, француз, приобрел картину за двести баксов, а продать ее мне хотел за триста, а я бы с большим удовольствием купил бы ее за триста у вас, у законного владельца.

— За триста? — Фима принялся заворачивать пальцы. — А за четыреста слабо будет?

— За четыреста дорого. Вот две других я мог бы купить долларов за шестьсот.

— Ого! — не удержавшись, воскликнул Фима и взглянул на почти пустую бутылку, его голова уже клонилась к груди. — Сейчас допью, и потом мы договорим.

Фима взял бутылку. Он еще не напился в усмерть, поэтому не стал запрокидывать бутылку над головой, как трубу, а вылил остатки водки в стаканчик, залпом выпил, занюхал рукавом и принялся раскуривать сигарету. На губах уже висела белая слюна, и от вида Фимы Олега Петровича начало мутить.

«Мерзкий тип! Ужасный тип! Сплошная патология, а не человек.»

— Вот если бы, Ефим, вы смогли у дяди взять две оставшиеся картины с портретами ваших родственничков, то я бы у вас купил их не глядя.

— Не глядя… — хмыкнул Фима и потянулся к пивной бутылке. — Сейчас полирну свою душу, а потом поговорим.

Хлебнув пивка, Фима стал несговорчив, упрям, и Олег Петрович подумал, что в таком состоянии разговаривать с ним дальше не имеет никакого смысла.

— Одну секунду, — Чернявский вышел на улицу, вернулся с бутылкой «Абсолюта», позаимствованной в баре автомобиля.