Кровь цветов
Шрифт:
— …а потом стало…
Матушкин рот искривился в подобии улыбки. Я надеялась, что теперь она успокоится. Удерживала и поглаживала ее руку, как она множество раз до этого мою. Ее губы снова задвигались. Мне пришлось нагнуться поближе к ее лицу, чтобы расслышать, что она говорит.
— Стало!.. — упорно выговорила она. — Стало!..
Глаза ее сверкали радостным, странным и нездешним светом, какой бывает у поедающих опиум.
Пот стекал по ее лбу. Я принесла воды и попыталась поднять ее голову, чтобы она попила. Возбужденно
— Биби-джоон, ты бы попила — горишь, словно уголь! — сказала я.
Вздохнув, она закрыла глаза. Я смочила ткань водой и подала ей.
— Ну пососи, хотя бы ради меня! — умоляла я.
Она приоткрыла рот и позволила мне вложить уголок тряпицы. Чтобы успокоить меня, сделала несколько сосущих движений, но через мгновение снова стала пытаться говорить. Тряпица вывалилась из ее рта. Она схватилась за живот и произнесла несколько неразборчивых слов.
— Что такое, биби-джоон? — спросила я.
Она растирала живот.
— Толкается и толкается, — шептала она, и слова были словно шелест травы. Схватив мою руку, она легонько сжала ее. — А потом стала… — выговорила она, но я смогла различить эти слова лишь потому, что так хорошо их знала.
— Пожалуйста, пожалуйста, успокойся, — тихо просила я.
Ее руки и ноги напряглись, лоб набух жилами. Рот открылся, и наконец она выдохнула:
— Ты!..
Дотянувшись, она тронула мою щеку, и глаза ее были нежными. Из всех придуманных ею сказок лишь я была написана чернилами ее души. Я удержала ее руки на своем лице, отчаянно желая наполнить ее тело моими силами.
— Биби-джоон, — воскликнула я, — прошу тебя, возьми жизнь, что бьется в моем сердце!
Пальцы ее обмякли и соскользнули с моего лица. Она лежала неподвижно на своей подстилке, и силы покинули ее.
Я бы отдала свои глаза, чтобы вернуть тот миг, когда Гостахам и Гордийе велели мне продлить сигэ. Я упросила бы Гостахама вытащить меня из этой путаницы каким-нибудь приемлемым образом, а если бы он отказался, подчинилась бы его требованию оставаться с Ферейдуном, пока не надоем. Что угодно, лишь бы не допустить страданий моей матери.
Матушка снова заговорила. Слова падали по одному, словно каждое стоило огромной цены.
— Да спасет Бог… тебя… от нужды!.. — медленно прошептала она. Потом ее тело обмякло.
— Биби, не оставляй меня!.. — закричала я.
Стиснув ее руку, я не ощутила ответа. Потрясла руку, потом плечо, но она не шевельнулась.
Я бросилась к Малеке, которая все еще лежала между свернувшимися детьми.
— Проснись, проснись! — торопливо зашептала я. — Подойди и посмотри на матушку.
Малеке протерла глаза, вздохнула и сонно поднялась. Она уселась возле матушки, пристально вгляделась в ее увядшее, опустошенное лицо и испуганно вздохнула. Поднесла кончики пальцев к ноздрям матушки и подержала их там. Я затаила дыхание — если моя матушка не дышала, то и мне не надо было.
Первый призыв к молитве от Пятничной мечети прорезал воздух. Люди зашевелились. Снаружи закричал осел, и громко захныкал ребенок. Салман проснулся и позвал Малеке, требуя хлеба. Она встала перед моей матушкой, словно пытаясь защитить Салмана от нее.
— Она едва соединена с землей, — наконец сказала Малеке. — Я буду молиться за нее и за тебя.
Вскоре после рассвета я набросила на себя чадор, пичех и пробежала почти всю дорогу до Большого базара. Овец уже зарезали и разделывали. Толпа денежных покупателей шумела возле туш, свисавших с крюков и выложенных на прилавках. От вида мяса с прожилками рот наполнился слюной, и я подумала, сколько сил свежее баранье жаркое принесло бы моей матушке. Может, кто-нибудь подаст милостыню. Я расстелила платок и начала просить.
Я видела маленького мальчика-посыльного, без сомнения из богатого дома, заказавшего больше мяса, чем он мог унести, в то время как рядом с ним женщина в грязном чадоре свирепо торговалась за ножки и кости. Мужчина постарше закупал почки; это напомнило мне отца, который любил кебаб из почек и искусно жарил их на огне. В суматохе никто не обращал внимания на меня.
Время шло, а я не могла ждать. Я бросилась наземь и закричала, обращаясь к прохожим, напоминая им о дарах Бога и о том, что ими надо делиться с другими. Люди смотрели на меня с любопытством, но мой порыв не смягчил их сердец. Раздавленная тревогой за матушку, я оставила свое место и отправилась искать на мясном базаре того толстяка с узловатыми пальцами. Я нашла его — одного в лавке, разрубающего баранью ногу. Брюхо его выпирало под бледно-голубой рубахой, забрызганной кровью, а чалма была в длинных красных мазках.
— Чем могу служить? — спросил он.
Я пошаркала ногами.
— Это я, та, у гробницы Джафара, — пробормотала я.
Мясник ухмыльнулся и сказал:
— Позволь мне дать тебе немного мяса.
Он протянул мне палочку только что зажаренного кебаба. Густой запах мяса, усыпанного грубой солью, победил мой сопротивление. Подняв пичех, я вцепилась в капающее мясо. Прохожие оглядывались, удивленные тем, что закрытая женщина обнажила свое лицо, но я была слишком голодна, чтобы обращать внимание.
— А-ах, чудное и мягкое, — сказал он.
Я ела кебаб молча, сок стекал по моему подбородку.
— А теперь мне позволено увидеть твои хорошенькие губки.
Я не ответила. Когда я доела, то сказала умоляющим голосом:
— Мне нужна еда для матери, она больна.
Мясник рассмеялся, живот заходил ходуном под одеждой.
— Хорошо, а заплатить ты можешь?
— Пожалуйста, — сказала я. — Бог вознаградит вас на следующей неделе баранами пожирнее.