Кровь и песок
Шрифт:
Насиональ отказался от славы матадора. Бандерильеро — и только. Он покорился судьбе и стал поденщиком своего искусства, помогая более молодым и зарабатывая тяжелым трудом свои гроши, чтобы прокормить семью и откладывать сбережения, которые позволили ему через некоторое время открыть маленькую харчевню. Среди тореро он славился своей добротой и благородством. Жена Гальярдо очень любила Насионаля и верила, что он, как ангел-хранитель, сбережет ей верность супруга.
Когда во время летних поездок Гальярдо отправлялся вместе со своей квадрильей в кафешантан, стремясь забыться в пьяном веселье после нелегкой победы, Насиональ, суровый
Он нисколько не возмущался царившим вокруг разгулом, а лишь с грустью вспоминал о жене и ребятишках, поджидавших его в Севилье. Все беды, все пороки мира он считал следствием темноты и невежества. Наверно, эти бедные женщины не знают даже грамоты. Он и сам человек необразованный. А так как именно этим недостатком Насиональ объяснял свое ничтожество и неумение хорошо рассуждать, то склонен был той же причине приписывать все беды и несчастья, какие только существуют на свете.
В юности Насиональ был активным членом Интернационала трудящихся и усердно слушал товарищей из руководства, которые были счастливей его и умели читать вслух газеты, посвященные борьбе за благо народа. Во времена национального ополчения он увлекался игрой в солдаты и носил красную шапку — символ федералистской непримиримости. Целые дни проводил он перед воздвигнутыми на площадях трибунами, где ораторы различных клубов, сменяя друг друга днем и ночью, с андалузской многословностью рассуждали о божественном происхождении Христа и повышении цен на предметы первой необходимости. Потом наступило время репрессий. После стачки для него, рабочего, известного своим мятежным духом, двери всех предприятий оказались закрыты.
Насиональ смолоду увлекался боем быков, и в двадцать четыре года он стал тореро, так же как занялся бы любым другим ремеслом. Впрочем, он многому научился и с презрением говорил о нелепостях современного общества,— недаром он несколько лет подряд слушал читавших газеты товарищей. Ведь как бы плохо ему ни приходилось на арене, он заработает больше и сможет жить лучше, чем самый искусный рабочий. Люди, помнившие его с ружьем народной милиции на плече, прозвали его Насиональ.
О своей профессии, хотя он занимался ею уже много лет, Насиональ говорил всегда, как бы извиняясь и оправдываясь. Комитет его района постановил изгнать из партии всех членов, посещающих корриды, как варваров и ретроградов, но для Насионаля сделал исключение, сохранив за ним право решающего голоса.
— Я знаю,— говорил он, сидя в столовой Гальярдо,— что бой быков — это явление реакционное... вроде того, что было при Педро Антонио де Аларкон и инквизиции. Не знаю, правильно ли я говорю. Народу нужно образование, как хлеб, и нехорошо, что на нас тратят столько денег, в то время когда школ не хватает. Так пишут в мадридских газетах. Но товарищи меня уважают, и комитет после речи, которую произнес дон Хоселито, решил оставить меня в рядах партии.
Гальярдо и его друзья встречали подобные заявления насмешками или притворной яростью, но в непоколебимом спокойствии Насионаля чувствовалась гордость тем, что товарищи сделали для него такое почетное исключение.
Дон Хоселито, восторженный и красноречивый учитель начальной школы, руководил районным комитетом, внося в политическую борьбу весь пыл Маккавеев. Это был юноша еврейского происхождения, смуглый и некрасивый, с лицом, изрытым оспой, что придавало ему некоторое сходство с Дантоном. Насиональ всегда слушал его речи раскрыв рот.
Когда дон Хосе — доверенный Гальярдо и другие друзья маэстро в шутку начинали оспаривать доктрины Насионаля, выдвигая самые нелепые возражения, бедняга Насиональ становился в тупик и говорил, почесывая затылок:
— Все вы, сеньоры, ученые, а я даже читать не умею. Вот потому-то все мы, простые люди, дураки. Зато если бы здесь был дон Хоселито! Клянусь жизнью и духом святым! Если бы вы только слышали, как он говорит! Настоящий ангел...
И, чтобы укрепить свою веру, несколько поколебленную яростным наступлением шутников, он отправлялся на следующий день к дону Хоселито. Потомок гонимого народа, казалось, получал горькое наслаждение, показывая Насионалю свой, как он выражался, музей ужасов. Молодой еврей, вернувшись на родину своих предков, создал в одном из школьных классов коллекцию предметов эпохи инквизиции, собирая их с мстительной тщательностью узника, составляющего из отдельных костей скелет своего тюремщика. В шкафу выстроились переплетенные в пергамент книги с отчетами об аутодафе и протоколы допросов под пыткой.
На стене висел белый флаг с грозным зеленым крестом. По углам были свалены орудия пытки, страшные крючья, служившие для того, чтобы дробить, вытягивать и рвать на части человеческие кости и тело. Дон Хоселито отыскивал все эти орудия в лавках старьевщиков и немедленно определял их былую принадлежность к святой инквизиции.
Простая, добрая душа Насионаля возмущалась при виде ржавого железа и зеленых крестов.
— Подумай, друг! А еще находятся такие, что говорят...
Клянусь жизнью и духом святым!.. Хотел бы я, чтобы они посмотрели на это.
С жаром новообращенного он высказывал свои взгляды при каждом случае, не обращая внимания на насмешки товарищей.
Но и тут он был добродушен и не проявлял никакой запальчивости. Для него люди, равнодушные к судьбам страны и не входящие в ряды партии, были «бедными жертвами народного невежества». Спасение заключалось в том, чтобы научить народ грамоте. Сам он скромно отказывался от духовного возрождения, считая себя слишком тупым для того, чтобы учиться, но ответственность за свое невежество возлагал на весь мир.
Часто, когда во время летних выступлений квадрилья переезжала из одной провинции в другую, Гальярдо шел в вагон второго класса, в котором обычно ездили «ребята». На какой-нибудь станции к ним, случалось, подсаживался сельский священник или монах.
Бандерильеро начинали подталкивать друг друга локтем и подмигивать, глядя на Насионаля, который перед лицом врага становился, казалось, еще важнее и торжественнее. Пикадоры Потахе и Трагабучес, грубые, задиристые парни, любители драк и перебранок, испытывавшие смутную неприязнь к поповским сутанам, вполголоса подзуживали его:
— Теперь он твой!.. Заходи справа... Воткни ему в затылок словечко похлеще.
Маэстро, обведя всех властным взглядом, пристально смотрел на Насионаля, и тот покорно молчал: с главой квадрильи не спорят. Однако в простой душе Насионаля горячее желание проповедовать свои взгляды было сильнее чувства подчинения старшему, и достаточно оказывалось какого-нибудь незначительного слова, чтобы он тут же вступал в спор со спутниками, пытаясь убедить их в истине. А истиной для него были путаные и беспорядочные обрывки речей дона Хоселито.