Кровь и пот
Шрифт:
— Да нет, ничего…
— Ты все скрываешь от меня, — печально сказала Акбала и отвернулась. Она боялась, сама не зная чего. Вернее, она боялась всего. Вот вчера кто-то тайком приходил к нему, предупредить об опасности. Потом Еламан пришел домой весь в крови, с выбитым зубом…
Еламан потоптался, покашлял, потом обнял жену.
— Погода мне не нравится, с севера тучи идут, ветер. Да ты не бойся, ты же знаешь, такое ли мы видали!
Он хотел уйти, но Акбала опять не дала ему.
— Ужасная погода, — отчаянно сказала она. Губы ее тряслись, лицо помертвело. — Страх какой-то напал на меня. Слышишь, не оставляй меня сегодня одну,
Она спрятала лицо у него на груди, и Еламан стал гладить ее. «Это у нее потому, что рожать скоро, — думал он. — Первый ребенок, это, наверное, всегда так, все эти страхи».
Когда муж ушел, Акбала не шевельнулась, только приложила горячее лицо к дверному косяку. Потом она повернулась и оглядела пустую комнату. Когда в степи стоит юрта, когда вокруг бараны и верблюды, и бегают дети и собаки, и горит огонь в очаге — так все тогда шумно, весело, потому что в степи идет жизнь. Но вот юрту снимают, и все уходят на другое место, неся туда свою жизнь, и на брошенном кочевье остаются мусор, зола и пыль — и ничего больше. Акбала оглядывала пустую комнату, и она напоминала ей покинутое кочевье. И ей казалось, что если она до вечера посидит в этой комнате, то умрет от тоски. Тело ее ломало, тяжесть какая-то была в руках и в ногах. Так случалось с ней часто в последнее время, и тогда она ходила к Ализе посидеть, поговорить. А теперь вон как Ализу скрутило, ах, не дай бог, вот так и самой испытать это!
Хотела Акбала чем-нибудь заняться, да нечем было. Дрова были занесены, вода припасена, даже вещи в комнате были прибраны. С тех пор как она потяжелела, Еламан вставал чуть свет и делал все сам. От скуки Акбала решила сварить коже. Она пошла к соседям и принесла ступу и пест. Потом растолкла чашку пшеницы и высыпала в котел. Печка не тянула, ветром забивало трубу. Дым толчками фукал из топки. Стало трудно дышать, и она распахнула дверь. И тотчас, будто ждала под дверью, в дом сунулась Каракатын.
— А и уж думала, у тебя пожар, — сказала она и села рядом. — Эхе-хе, занепогодило-то как! Как бы мы тут все не осиротели, как вон Ализа.
Акбала сжалась в тоске и потупилась. И, будто нарочно, Каракатын стала говорить о своих предчувствиях. Все получалось у нее жутко, и Акбале совсем стало невмоготу.
— Я сейчас за дровами ходила, лед видела. Не поверишь, тонок, как темя младенца, ей-богу! Под ногами так и гнется!
У Акбалы по всему телу вдруг выступила испарина, и в низу живота резко потянуло. Испугавшись, побелев, она широко раскрыла глаза.
— О господи… Да перестаньте же! — жалко попросила она. Каракатын встрепенулась и понеслась во весь дух:
— Ложись скорей, ложись, беда случится! Испугалась? Сколько ему? Месяцев семь, наверно? Богу молись, не гордись… Семимесячный сразу может выскочить, маленький… Ох, какое у тебя опасное время — плод-созрел, понимаешь?
— Ах, да оставьте вы меня в покое… — опять жалко сказала Акбала.
Каракатын даже в лице переменилась. Оно посерело, закаменело, но и злобное веселье заиграло на нем.
— А, ты вот как? — Каракатын поднялась. — Это на мою-то заботу? Это я-то тебе покой нарушаю? Я ей советы даю, первый раз рожать будет, а? Я-то о ней забочусь, а? «Оставьте меня в покое»! Да чтоб твое пузо лопнуло! Да чтоб ты пропала!
Каракатын ушла, а Акбала, усмиряя дрожь, стала думать о муже. Эта черная сатана совсем запугала ее, и она не могла усидеть дома. На улице ледяной ветер
Акбала пошла на берег моря. Ей показалось, что ветер все крепчает. Редкий пожелтевший прибрежный камыш, наполовину поломанный, сухо свистел и шуршал. Возле берега уже показались закраины, на лед языками залилась красная вода. В некоторых местах лед лопнул, отошел от берега. Окна чистой воды морщились под берегом черной рябью.
Акбала так напугалась, что ноги не держали ее. «Господи! — молилась она. — Сохрани его там, сохрани их всех, не дай нам осиротеть!» Она вернулась. Дом был холоден и полон дыму. Коже не вскипело, мука села на дно. «Ах, как плохо! — тосковала она. — Зачем он ушел, зачем они все ушли!
Пачкая руки в саже, она глубже в топку засунула тлеющий камыш, и труба вдруг свирепо, грозно загудела. Ток воздуха был так силен, что камыш почти вырвало из рук Акбалы. Акбала, похолодев, сама не своя, бросилась на улицу. У дверей она упала, но тут же вскочила и, приподняв подол, выбежала.
Небо было черное. Тучи волной неслись на Акбалу. Страшный ветер дул прямо с севера. В воздухе что-то неслось, кувыркалось, летели какие-то пучки, куски чего-то рваного, песок колол иглами. С головы Акбалы сорвало жаулык. Задыхаясь, она ухватилась за косяк и повернулась к морю. Вначале она ничего не видела, ей казалось, что кто-то яростно бьет ее, отрывает от косяка, толкает к морю, даже приподнимает и встряхивает. Волосы свалились ей на лицо, потом поднялись над головой и шелестели на ветру. Собрав волосы, Акбала прижала их к затылку и опять посмотрела на море. Она увидела, что лед оторвался по всему берегу и уходил в море.
— Еламан!.. Еламан!.. — страшно, низко закричала она и повалилась ничком. Жгучая боль ударила ее в низ живота, она перевернулась навзничь, закричала, потом закусила посиневшие губы, потом опять закричала, все так же низко и страшно. Начались схватки.
Жалмурат в белой шубе на быстроходном холощеном верблюде гнал перед собой верблюжий табун. Робкий, не находчивый на людях, Жалмурат среди верблюдов чувствовал себя совсем другим человеком. Он знал о них все, что нужно знать, и они знали, что он знает, и слушались его.
Он гнал верблюдов к морю, все время держа их в одном гурте. Особенно пристально следил он за рыжим верблюжонком с непробитой ноздрей. Он придирался к нему, гонялся за ним, и когда напуганный верблюжонок смирнел, успокаивался и Жалмурат. Он оглядывал гурт, все было в порядке, и тогда он начинал думать о рыжей верблюдице и искал ее глазами. Он любил эту голенастую пышношерстную верблюдицу. На сердце у него становилось горячо и сладко, когда он смотрел на нее. И все ей прощал. Даже когда она несправедливо обижала молодых, кусала их и они визжали, он только думал: «Так, так его! Ну-ка подергай его, непослушного, за уши!» В этом году рыжая верблюдица раньше всех должна была опростаться, и Жалмурат перессорился со всеми женщинами байского дома, но все лето не давал возить на ней груз. Теперь она уже ходила последние дни.