Кровь на эполетах
Шрифт:
– Поеду! – кивнула Груша.
– Даже раненых своих бросишь?
– Никто их не бросает! – возразила дочь. – Это поначалу медиков в лазарете не хватало, каждая пара рук в цене была. Сейчас же недоучившихся лекарей из Императорской медико-хирургической академии прислали, стало легче. На меня стали коситься, – Груша вздохнула. – Дескать, что эта барышня в лазарете делает? Прихоть свою тешит? Карл Фридрихович меня понимает, раненые довольны, но других-то не убедить.
«Вот и славно!» – едва не воскликнула графиня, но вовремя сдержалась.
– Значит, едем! – сказала дочери. – Как только французов прогонят к русской границе, и это станет известно, двинемся в путь. Готовься. Думаю, это случится скоро.
[1] Наполеон действительно писал Кутузову жалобу на действия партизан. Письмо привозил его адъютант. Историки считают, что это было хитростью со стороны французского
[2] Помимо строевых казаков, носивших мундиры, в Отечественной войне 1812 года участвовало многочисленное ополчение с Дона, одетое и вооруженное не по уставам. Именно оно задавало тон в действиях казаков во второй половине войны.
[3] Смешно, но именно так думали французы и в реальной истории, столкнувшись после отступления из Москвы с ополченцами, которых не успели переобмундировать. Их сочли особым родом войск.
[4] В этой реальности Аракчеев стал военным министром после смерти Барклая де Толли.
[5] Амант (устаревшее) – любовник.
[6] Орден Святого апостола Андрея Первозванного, высшая награда Российской империи того времени.
[7] Согласно Статуту ордена.
[8] Козюля – гадюка.
[9] Свобода и равенство (искаженное франц.)
[10] Статский чин в Табели о рангах, занимавший промежуточное место между полковником и генералом в армии.
Глава 6
Отступающая армия – зрелище невеселое. Нет, если она отходит в полном порядке, стройными колоннами, да еще под командованием толковых офицеров, смотреть можно, хотя все равно грустно. Пережил, когда тащились от Могилева к Смоленску и далее – к Бородино. Но сейчас по дороге текла не армия, а толпа. Одетая в шинели, крестьянские тулупы или полушубки (кому-то повезло раздобыть), женские салопы[1], а то и вовсе в дамские платья до пят. Головы замотаны платками, некоторые в меховых шапках – это опять-таки у везучих, и только торчащие к небу штыки ружей выдают в этих оборванцах солдат. Ну, типа. Что, хлебнули, мусью, русского морозца? Он ударил, как и в моем времени, в ночь на 6-е ноября и одномоментно унес жизни тысяч солдат Великой армии – они просто не проснулись поутру. Офицеры из тех, кто ночевал в относительном тепле, на рассвете увидели их – сидящих и лежащих у потухших костров и всех мертвых. Мы проезжали мимо этих кладбищ под открытым небом – впечатление жуткое. Возле трупов уже копошились стаи волков, растаскивая покойников на куски. Мерзкое зрелище – егеря плевались и крестились. Потом французы и прочие немцы догадаются, что костер нужно жечь всю ночь и сидеть у него, не отходя, иначе – песец. Потом они будут набиваться в дома и сараи, как сельди в бочки, и гибнуть от давки, угарного газа или в огне пожаров – это если какой-то «умник» догадается для сугрева разжечь в сарае костер или жарко натопить крестьянскую печь. Последнюю делают из глины на деревянном каркасе. От неумеренной топки каркас загорается – получи фашист красного петуха и братскую огненную могилу. Звиняйте, мсье, но это вам не в Париже.
Я сложил подзорную трубу и спрятал ее в сумку – ничего интересного, нужной нам цели не наблюдается. Подождем.
– Чаю, ваше благородие? – подскочил Пахом, правильно поняв ситуацию. – Горячий.
– Давай!
Денщик подал исходящий паром котелок. Я стянул перчатки и обхватил теплую медь голыми руками – так приятнее. Не замерз, нет, но тело все равно хочет тепла. Особенно, если ты ночевал в лесу и сейчас торчишь на морозе. Англичане говорят: нет плохой погоды, есть плохая одежда. На последнюю нам грех жаловаться: у каждого солдата и офицера овчинный полушубок (у меня – бурка), меховые шапки казацкого образца, толстые зимние панталоны из сукна и такие же портянки. У офицеров – вязаные шерстяные чулки. Есть и валенки, но пока обходимся без них – приторочены к седлам. Все новенькое, выданное интендантами. На лошадях – зимние попоны, хотя русские лошади морозов не боятся – косматые. Корми их вдоволь, не позволяй застояться – и не пропадут. А еще костры у нас горят – из сушняка, бездымные. Хотя дыма можно не опасаться – хвойный лес его рассеивает, а французам не до нас. Если и заметят – пройдут мимо, не обратив внимания. Может, какая-то их часть в лесу отдыхает, может, дезертиры. Последних полно. По пути сюда мы натолкнулись на одну группу. Первым делом мусью попытались сдаться в плен, а когда не вышло, стали клянчить еду. В ответ были посланы лесом, то есть получили указание, каким путем двигаться к русской армии. Повезет – выбредут, нет – я их сюда не звал.
– Сурово вы с ними, Платон Сергеевич, – заметил Синицин, когда дезертиры потянулись прочь. – Хоть бы по сухарю дать. Христианские души все же.
– Нет среди них христиан! – отрезал я. – Они отринули бога еще в свою революцию. Разрушали храмы, убивали священников, разоряли могилы, чтобы обобрать покойников. Ладно бы у себя, но они принесли голод и разорение на русскую землю. Сколько сожженных деревень и сел мы по пути встретили? А ведь там жили люди, которые французам ничего дурного не сделали. Это первый резон, Антип Потапович. И второй: у нас под началом две сотни человек. Им предстоит идти вражескими тылами не один день. Провианта немного, и никто снабжать им не собирается, поскольку интендантств в лесу нет. Может статься: последний сухарь будем делить. И вы хотите, чтобы я отдал его этим оборванцам?
– Извините, Платон Сергеевич! – смутился Синицын. – Просто жалко стало.
Мне тоже жалко, я ведь не фашист и не олигарх. Это для них люди – мусор. Когда видишь эти чумазые рожи, с побелевшими от мороза щеками и носами и понимаешь, что все они гарантированные покойники или добыча волков, на душе щемит. Но я задавил в душе это чувство – не к месту и не вовремя.
Как я оказался с егерями в лесу, и чего жду у дороги? Расскажу. Началось с того, что я все же измерил артериальное давление Кутузову. Как? Простым способом. Наутро после битвы у Малоярославца всплыло в памяти. После окончания медицинского колледжа меня направили по распределению в сельский ФАП[2] в помощь работавшему там фельдшеру. Было ему за 80, дедушка давно просил прислать смену. Поначалу он вводил меня в курс дел, учил и наставлял. Лекарем Иван Севостьянович был от бога, знал невероятно много, плюс громадный опыт, в том числе военный. 1941–1944 года Севостьянович провел в оккупации под немцами, где лечил партизан и мирное население.
– Ничего, считай, не было, – рассказывал мне, – ни инструментов, ни медикаментов. Ампутации ножовкой делал, мне на ней кузнец разве что зубья помельче высек. Обезболивающее – стакан самогона. И ведь выздоравливали!
Иван Севостьянович и научил меня, как измерить давление без тонометра. Все просто, как мычание. Берем обыкновенную деревянную школьную линейку длиной 20–25 см, золотое кольцо обручального типа и шерстяную нить. Просим пациента обнажить левое предплечье от запястья до локтя и уложить его на стол внутренней стороной к верху. Кладем на руку линейку так, чтобы ноль оказался на запястье или ладони – у кого как получится по длине. Затем цепляем кольцо на нить, вывешиваем, чтобы расстояние от него до сжимающих нить пальцев составляло те же 20–25 см и аккуратно ведем над линейкой от локтя к запястью. Над какой цифрой кольцо качнется вначале – таково у человека систолическое («верхнее») давление в миллиметрах ртутного столба. Ведем дальше. Вновь качнулось – диастолическое («нижнее») давление.
Я признаться не поверил и пожелал испытать метод. Севостьянович даже выделил для этого свое обручальное кольцо. И что же? Оказалось, как тонометром. Плюс-минус 5-10 мм, но для такого способа точность невероятная[3].
– Никто не знает, почему так происходит – ни ученые, ни врачи, – сказал мне старый фельдшер. – Но работает.
Золотое кольцо нашлось в трофеях, я даже не стал спрашивать, как оно туда попало – обручальное. Наверняка с пальца стащили. С шерстяной ниткой проблем не возникло – взял у Пахома. Здесь многие офицеры носят вязаные чулки, а их периодически нужно чинить, чем и занимаются денщики. Дощечку для линейки мне выстругали солдаты, получилась тонкая и относительно ровная. Сойдет, мне из нее не стрелять. Готовую сантиметровую линейку взять негде – не существует в нынешней России таких девайсов. Разметку на дощечку нанесли артиллеристы – у тех нашелся измерительный инструмент. Не в сантиметрах, конечно – в дюймах, но это не проблема. Четыре дюйма – это 10 сантиметров, если кто не знает. Я просто подписал в нужных местах необходимые цифры, а умелец-артиллерист выжег их по дереву раскаленным на огне шильцем.
– Зачем это вам, Платон Сергеевич? – полюбопытствовал Кухарев, вручая мне готовую линейку.
– Кровяное давление измерять, – не стал скрывать я.
– Для чего? – удивился некогда отставной фейерверкер, а ныне артиллерийский подпоручик.
– Что бы знать здоровы ли кровяные жилы у человека.
– Да? – задумался Кухарев и попросил: – А мне можно… померить?
– Обнажи левую руку по локоть и садись к столу, – ответил я.
А что? Прибор нужно испытать. Кольцо показало у Кухарева повышенное давление – 160 на 100. Чистоты эксперимента ради, я измерил давление у себя – 120 на 80. Нормально, у меня такое и в своем времени было.