Кровь на снегу
Шрифт:
Я проехал несколько сотен метров в сторону района вилл, потом развернул машину и на черепашьей скорости поехал обратно, по направлению к церкви. Не успел я осуществить этот маневр, как увидел синие мигалки в зеркале заднего вида. Я послушно прижался к обочине и свернул на одну из подъездных дорог к виллам.
Мимо проехало два полицейских автомобиля и одна «скорая». Я услышал приближение еще как минимум одной полицейской машины и стал ждать. И понял, что уже бывал раньше в этом месте. Ну ни хрена себе. По дороге вот к этому дому я и застрелил Беньямина
На окне гостиной висели рождественские гирлянды и пластиковые палочки, имитирующие настоящие свечи. На снеговика в саду падал отблеск семейного уюта. Значит, мальчишка справился. Ему, наверное, помогли вода и отец: их снеговик удался на славу. На нем была мужская шляпа, он бессмысленно улыбался ртом из камешков. Казалось, что его руки, сделанные из веточек, готовы обнять весь этот хренов мир со всеми его странностями.
Полицейская машина проехала мимо, я задом выехал на дорогу и убрался оттуда.
К счастью, другие полицейские машины мне не встретились. Никто не заметил «вольво», отчаянно пытавшийся ехать нормально, но все же – не совсем ясно, в чем именно это выражалось, – ехал не так, как остальные автомобили на улицах Осло в тот предрождественский вечер.
Я припарковался прямо за телефонной будкой и выключил двигатель. Штанина брюк и сиденье в машине были мокрыми от крови. Казалось, в бедре у меня находится злое сердце, выкачивающее наружу черную звериную кровь, жертвенную кровь, сатанинскую кровь.
Я открыл дверь в квартиру и, покачиваясь, остановился на пороге. Корина в ужасе широко раскрыла большие голубые глаза:
– Улав! Боже правый, что случилось?
– Дело сделано. – Я захлопнул за собой дверь.
– Он… он мертв?
– Да.
Комната начала понемногу кружиться. Сколько же крови я потерял? Много. Два литра? Нет, я читал, что в нас находится пять-шесть литров крови и мы падаем в обморок, когда потеряем немногим более двадцати процентов. А это будет… черт. Меньше двух, во всяком случае.
Я увидел, что ее сумка стоит на полу в гостиной. Она уже упаковала вещи для Парижа, те же самые, что забрала из квартиры своего мужа. Бывшего мужа. Я наверняка взял слишком много. Я никогда не ездил никуда дальше Швеции. Мы с мамой ездили туда тем летом, когда мне исполнилось четырнадцать. На машине соседа. В Гётеборге, перед тем как мы пошли в парк аттракционов Лисеберг, он спросил меня, не буду ли я возражать, если он приударит за моей мамой. Обратно мы с мамой на следующий день вернулись на поезде. Мама погладила меня по щеке и сказала, что я – ее рыцарь, единственный рыцарь, оставшийся во всем мире. Мне показалось, что в голосе ее звучит фальшь, но это наверняка из-за того, что меня совершенно сбил с толку сумасшедший мир взрослых. Как я уже говорил, мне всегда не хватало музыкального слуха, я не отличал чистые ноты от фальшивых.
– А что с твоими брюками, Улав? Это… кровь? Боже мой, ты ранен! Что случилось?
Она выглядела такой растерянной и взволнованной, что я чуть не рассмеялся. Она посмотрела на меня недоверчиво, почти злобно:
– Что? Тебе кажется смешным, что ты стоишь тут и истекаешь кровью, как свинья? Куда тебя ранили?
– Всего лишь в бедро.
– Всего лишь? Если задета артерия, из тебя скоро вытечет вся кровь, Улав! Снимай штаны и садись на стул.
Корина сняла с себя пальто, в котором была, когда я вошел, и пошла в ванную.
Она вернулась с перевязочными материалами, пластырем, йодом и всем прочим.
– Мне придется наложить швы, – сказала она.
– Ладно, – ответил я, прислонился головой к стене и закрыл глаза.
Корина промыла рану и попыталась остановить кровотечение. Она рассказывала обо всем, что делает, и объяснила, что заштопает меня временно. Пуля застряла где-то во мне, но сейчас с ней ничего нельзя поделать.
– Где ты этому научилась? – спросил я.
– Ш-ш-ш, сиди тихо, или стежки разойдутся.
– Ты настоящая медсестра.
– Ты не первый человек с пулей в теле.
– Правда. – Я произнес это ровно, как констатацию факта, не как вопрос, потому что спешки никакой не было, у нас будет много времени для подобных историй.
Я открыл глаза и посмотрел вниз, на затылок Корины. Она стояла передо мной на коленях. Я втянул в себя ее запах. В нем появились необычные нотки, что-то примешивалось к вкусному запаху Корины, прижавшейся ко мне, Корины обнаженной и возбужденной, потной Корины, лежащей на моей руке. Не сильные нотки, а намек на другой запах, на запах аммиака, почти неразличимый, но присутствовавший. Конечно. Это не она, это я. Я пропах своей раной. Во мне уже была инфекция, я уже начал гнить.
– Вот так, – сказала она, откусывая нитку.
Я смотрел на нее. Блузка сползла с одного плеча, и на шее виднелся синяк. Раньше я его не замечал, – наверное, остался от Беньямина Хоффманна.
Я хотел сказать ей что-нибудь насчет того, что это больше никогда не повторится, что больше никому никогда не будет позволено поднять на нее руку, но время было неподходящим. Ты не станешь уверять женщину, что с тобой она находится в полной безопасности, когда она сидит и зашивает тебя, чтобы ты до смерти не истек кровью.
Корина смыла кровь полотенцем, смоченным в теплой воде, и перевязала мое бедро бинтом.
– Похоже, у тебя температура, Улав. Иди в кровать.
Она стянула с меня пиджак и рубашку и уставилась на кольчугу:
– Что это?
– Железо.
Она помогла мне снять кольчугу, провела пальцами по синякам от пуль Датчанина. Нежно. Завороженно. Поцеловала их. И когда я лежал в кровати и на меня накатывали волны холода, а она укутывала меня одеялом, все было точно так же, как в тот раз, когда я лежал в маминой кровати. Я почти не испытывал боли. И мне казалось, что я могу отпустить все, что я ничего не решаю, я был лодкой на реке, и все решения принимала река. Судьба и ее конечная точка были определены, оставался только путь, время и то, что ты видел по берегам. Жизнь проста, главное, чтобы человек был достаточно болен.