Кровь среди лета
Шрифт:
— Мне нельзя было оставаться дома, — повторял он. — Я не совсем трезв, признаю. Однако прежде чем направиться к тебе, я сидел на кровати Винни, приставив ружье к его голове.
Ничего не отвечая, Лиза как ни в чем не бывало строгала морковь.
— Я думал о его будущем. Кто позаботится о Винни, когда меня не станет? У него ведь никого нет, кроме меня.
«И это правда», — мысленно согласилась Лиза.
Сейчас она подходила к своему «пряничному домику» на пригорке. Резные наличники и крыльцо серебрились в лунном свете.
Лиза поднялась по ступенькам. Заслышав ее шаги, собаки в доме
Лиза прошла в гостиную. Здесь не было ничего, кроме пустых книжных полок и дивана. «У Винни никого нет», — мысленно повторила она фразу Ларса-Гуннара.
~~~
Стояла весна. На фоне серо-синих елей и черных стволов сосен летали редкие белые хлопья. Когда с юга подул теплый ветер и сквозь заснеженные кроны деревьев просочился солнечный свет, в прошлогодней листве у корней проснулись мелкие лесные зверушки, а воздух наполнился множеством разнообразных ароматов. Запах смолы и молодых березовых почек, оттаявшей земли и вешних вод, сладковатый зайца и резкий лисы смешивались между собой, поднимаясь кверху, точно пар над кипящим котлом.
В этом году у старшей самки появилось новое жилище. Это была старая лисья нора на южном склоне холма в двухстах метрах над небольшим лесным озером. Песчаную почву рыть нетрудно, тем не менее волчица хорошо поработала, расширяя вход и убирая оставшийся от лисы мусор. Она углубилась в склон метра на три. Время от времени ей помогали другие волчицы, в том числе и Золотая Лапа, однако основную часть работы сделала она сама. Закончив, она уже не отходила от норы. Лежала у входа и дремала на солнышке. Остальные приносили ей еду. Когда появился вожак, самка пошла навстречу. Она лизала ему морду и довольно урчала, прежде чем проглотить подношение.
Однажды утром волчица залезла в нору и не выходила из нее весь день. Поздно вечером она принесла щенков. Она тщательно их вылизала, съела все пуповины и плаценты, потыкалась носом каждому в живот, проверяя, нет ли мертворожденных. Однако на этот раз ей нечего было предложить воронам и лисам.
В это время стая вела свою обычную жизнь. Волки довольствовались в основном мелкой добычей, предпочитая держаться неподалеку от ее норы. Иногда они слышали доносящийся изнутри писк: это возились малыши, проталкиваясь к соскам, или кто-нибудь из них не мог нащупать искомое. Наконец она разрешила вожаку принести ей пищу.
Через три недели и один день старшая самка в первый раз показала своих пятерых детей стае. Волки были вне себя от счастья. Они осторожно нюхали малышей, тыкались в них носами и лизали их круглые животы. Через несколько минут волчица снова спрятала выводок в норе. Стая оживилась. Двое одногодков радостно гонялись друг за другом между деревьями.
Наступило прекрасное время, когда каждый стремился хоть чем-нибудь помочь матери. Малыши беспрерывно играли, заражая своим настроением взрослых. Не устоял даже вожак, принявший участие в соревновании по перетягиванию высохшей ветки. Волчата все время хотели есть. Их носы постепенно становились длиннее, а уши заострялись. Они подрастали буквально на глазах. Двое одногодков поочередно несли вахту возле норы, в то время как остальные волки уходили в лес за добычей. Когда взрослые возвращались, волчата выползали наружу. Они скулили, урчали и лизали их огромные морды. В ответ хищники бросали им окровавленное мясо. То, что недоедали волчата, доставалось охране.
Золотая Лапа перестала отлучаться в лес по своим делам, как обычно. Все это время она была со стаей и волчатами. Сейчас она играла с ними: легла на спину и изображала добычу. Двое щенков набросились на нее. Один обхватил ей морду своими острыми, как иголки, зубами, а другой яростно атаковал ее хвост. Она оттолкнула первого и прижала к земле своей тяжелой лапой. Щенок вырывался изо всех сил, пока наконец не освободился. Затем он обежал лежащую волчицу, снова кинулся ей на морду и, отчаянно завизжав, вцепился в ухо.
Потом оба малыша уснули. Первый между ее передними лапами, второй — положив голову на живот брата. Золотая Лапа тоже воспользовалась случаем и прикорнула. Перед этим она клацала зубами, ловя осу, которая летала у самого ее носа.
Над вершинами сосен вставало утреннее солнце. В цветах усыпляюще жужжали насекомые. Птицы то и дело носились в воздухе, добывая корм для своих птенцов.
Золотая Лапа устала от игры. Счастье переполняло ее.
8 сентября, пятница
~~~
Инспектор Свен-Эрик Стольнакке проснулся в половине пятого утра.
«Чертов кот», — была его первая мысль.
Обычно в это время его будил кот Манне, прыгая ему на живот всеми четырьмя лапами. И если Свен-Эрик, недовольно фыркнув, поворачивался при этом на бок, Манне карабкался по его спине, словно альпинист. Иногда при этом кот жалобно мяукал, и это означало, что он либо хочет есть, либо желает, чтобы его выпустили на улицу. Или же и то и другое сразу.
Если Свен-Эрик отказывался вставать, бормоча себе под нос «ну вот, опять эта карусель…» и заворачиваясь в одеяло, кот принимался лазить по его животу, спине или боку, время от времени выпуская когти, пока наконец не добирался до головы.
Можно было, конечно, сбросить животное на пол, выставить его из комнаты и закрыть дверь. Однако делать это не стоило из опасения, что Манне выместит свою злобу на мягкой мебели и гардинах в другой комнате.
— Это чертовски умный зверь, — говорил Свен-Эрик. — Он знает, что в конце концов я выставлю его на улицу. А именно это ему и надо.
Инспектор Стольнакке был видным мужчиной: мускулистые руки, широкие плечи. Что-то в выражении его лица и манере держаться указывало на привычку иметь дело с самым худшим, что есть в человеке. Тем не менее коту Манне удалось полностью подчинить его себе.
Однако в то утро кот инспектора не будил. Свен-Эрик проснулся сам, по привычке или от тоски по полосатой бестии, донимавшей его по утрам своими капризами.
Стольнакке тяжело уселся на постели. Теперь даже нечего и пытаться уснуть. Миновала четвертая ночь, как Манне с ним нет. Кот и раньше мог уйти на день или два, Свен-Эрик не беспокоился. Но чтоб четыре подряд — такое было впервые.