Кровь в круге
Шрифт:
Вера начала кусать губы, чтобы не перебивать, министр сиял и изображал добренького.
— Вообще, в Четырех Провинциях тоже есть хороший уголь, но не настолько хороший, а специфика постройки этих печей такая, что плюс-минус градус — и ничего уже не получится. Я уговорил его строить под хороший уголь, чтобы уж если жечь, то жечь по полной. Северцы, — он развел руками, как будто это все объясняло, Вера с трудом сдерживала смех, он продолжил:
— Самый сок в том, что эти печи так устроены, что их один раз запускают, и потом больше никогда не тушат, потому что они тогда рассыпаются, такой материал у них внутри, он прочный, пока горячий, но если остынет, становится хрупким, и просто крошится как печенье, его надо полностью снимать и укладывать новый, и опять разжигать печь, это дорого. Поэтому регулярность поставок
— Это все в кредит? — округлила глаза Вера, он медленно торжественно кивнул:
— Все в кредит. Хорошо я инвестировал, в общем, отбил затраты чисто на процентах по кредитам. Там уже много лет поля сорняками зарастают, скотину почти всю постепенно вывели, потому что продукты, одежду и прочие бытовые товары проще купить, чем долго и нудно производить. Все графство обросло заводиками, под каждой деревней рынок импортных товаров, у каждого хозяина таверны "маяк" в сарае, и если однажды утром моя компания не отправит туда свежее пиво, они будут сидеть без пива всем графством. Пивных заводов там нет, они в другом месте. Если я на месяц перекрою транспортное сообщение, там не только рухнет производство, там еще и голод начнется, администрации придется либо кормить всех из своих запасов, либо подавлять восстание, а солдаты тоже хотят есть. Убытки будут такие, что де'Боннею останется только в петлю лезть, потому что даже все его друзья и родственники, скинувшись, не выплатят его долги.
— Злодей, — с долей восхищения покачала головой Вера, он медленно кивнул:
— Еще какой. Теперь я могу задавать вопрос?
— Давайте.
6.38.37 История про суперпрабабулю, версия для министра Шена
— Я прослушал запись вашей истории про монеты. Что из этого правда?
— Все.
— Серьезно? — он смотрел на нее, она тоже повернулась и улыбнулась:
— Вам под "часами истины" всю историю повторить?
— Вы же говорили, что не аристократка?
— А вы говорили, что лучше никому об этом не знать.
Он фыркнул и рассмеялся, она пожала плечами:
— Все, что я сказала — правда. Но я сказала не всю правду, о некоторых вещах я умолчала.
— Например?
— Например о том, что та девушка, моя мега-прабабуля, не была аристократкой.
Министр коротко посмотрел на нее, Вера усмехнулась и отвела глаза.
— Она преподавала музыку. Ее отец делал музыкальные инструменты, он был евреем, приехавшим из-за границы по приглашению богатого аристократа, он и его жена играли на всем, что только может звучать, держали магазин инструментов и нот, и делали рояли под заказ, может, что-то еще, но я точно знаю только про рояли, есть фотографии. У них было девять детей, все пошли либо в музыку, либо в театр, эта дочь пошла работать в дом того человека, который их пригласил в страну, учила его младших детей петь и играть на инструментах. И закрутилась у них любовь со старшим сыном. Он ей обещал, что женится, его отец сам получил богатство недавно, он родился в обедневшей семье, но женился на богатой купеческой дочке, так часто делали, аристократы теряли деньги и поправляли свое положение через брак с неблагородными, но богатыми. Но отец ему не позволил, предложил ей деньги и подарки всякие, чтобы она типа не обижалась.
— Она взяла?
— Взяла. Но злость затаила. И папа ее сильно обиделся, кубышку выгреб, связи поднял, и выдал ее замуж за аристократа, не особо богатого, но все же. Жили они хорошо, она родила тоже десяток детей, все артисты и музыканты, и старший бизнесмен. Дальше все правда — она действительно ему нажаловалась на биологического отца, и он его обанкротил, и подарил ей его дом, и она действительно пустила туда свиней, и имена им дала в честь прошлых хозяев. А когда они свои вещи оттуда выносили, швырнула им те подарки, которые они ей дарили, когда выставляли беременную. Они взяли.
— А дальше? Как эти земли остались у вашей семьи, если была революция?
— Их раскулачили, — кивнула Вера, — они почти все потеряли, ее родители потеряли фабрику, оборудование и инструменты конфисковали, тогда рояли считались буржуазным имуществом и переходили государству, но «государство», состоящее из людей, очень далеких от искусства, умело эти фабрики только разрушать. Тяжелые были времена, я читала письма, хозяин фабрики писал дочери, что у него остался только опыт и руки, и понимание сути прекрасного, которое теперь никому не нужно, он уже старый был, грустные письма писал. Ее ответ я не читала, у нас сохранились только те письма, которые приходили ей, но я подозреваю, что она ему помогла уехать из страны. Не она, точнее, а ее очень крученый сын, его тоже раскулачили, но там… скажем так, были свои способы этот вопрос объехать. В роду пошла такая забавная традиция — все дети музыканты, а один коммерсант, такой, с гибкой совестью. Есть у меня нехорошее подозрение, что в моей семье это я.
Министр посмотрел на нее с удивлением, она рассмеялась и развела руками:
— Ну туго у меня с музыкой.
— Это — туго?
— Вы просто не слышали, как играет моя сестра.
— На чем?
— На всем. На барабанах, на гитаре, карандашом на подоконнике, ложкой на стакане, пальцами на струнах рояля. И брат уже начал гитару осваивать, с такой скоростью, как будто уже умел в прошлой жизни, но подзабыл, и сейчас вспоминает. А я сижу по полчаса одну песню подбираю, и пальцы деревянные, мне до них как до луны. И меня вся семья вечно клеймит меркантильной, потому что я меняю работу, если мне мало платят, остальные так не делают.
Он рассмеялся, осмотрелся, как будто слегка заблудился, и решает, как выбираться. Открыл ближайшую дверь и повел Веру по небольшому полутемному залу, в следующий, и дальше по анфиладе.
— Так как вы сохранили дом?
— Прадед с кем-то договорился, и этот дом записали как сарай. Там по закону имущество, которое выходит за пределы определенного метража на человека, отбирали в коллективное пользование, делали там клуб или общежитие, а хозяина либо переселяли, либо выделяли ему в этом доме те метры, которые полагались по закону. И прадед по закону выбил себе гостевой дом, рядом, он нормальный был, его тоже для документов обмерили очень хитро, а этот свинарник зарегистрировали как подсобное нежилое строение, сверху окна досками позабивали, все украшения поснимали, чтобы в глаза не бросались. Они далеко от столицы жили, в деревне, там не особо соблюдали законы, если человек хороший, он другого хорошего человека легко поймет. А прадед… что-то мне так кажется, бандитом был.
Министр посмотрел на Веру в легком шоке, она рассмеялась, развела руками:
— Это мое личное подозрение. В семье об этом не говорят. Сын его был ментом, единственным на деревню, у него было единственное в деревне разрешенное зарегистрированное оружие, и очень широкие полномочия. Я прадеда не помню, но помню, что он похоронен рядом с тремя друзьями, даты смерти у них одинаковые, и он завещал всегда всех их поминать, и на их могилах тоже убирать — друзья хорошие были. И полегли, видимо, вместе. У него был большой дом, уже после революции построенный, там было несколько отдельных строений, глубокие подвалы и много ходов между ними, очень запутанных, с люками, переходами между домами, выходом в гараж, на лестницу на крышу, в сарай, в погреб, я там в детстве в прятки играла. И после него наследники постоянно находили нычки — то пачки денег в банки закатанные, то оружие закопанное, то золотые какие-то штуки, то иконы древние — контрабанда, они были запрещены. В огороде кости человеческие выкапывали, со следами собачьих зубов. У него были собаки, которых после его смерти перестреляли, потому что с ними никто кроме него не мог справиться.
— Интересный дедушка, — усмехнулся министр, Вера кивнула:
— Очень интересный. Всю жизнь на охоту ходил, ни единого охотничьего трофея в доме. Есть у меня подозрение, что только благодаря ему и не осталась семья совсем нищей, он выкрутился. Детей у него тоже было много, двенадцать, одиннадцать музыкантов, один мент. Жадный был до одури, после него тоже деньги спрятанные находили, бабушка так ругалась.
— Почему ругалась?
— Валюта сменилась, эти деньги обесценились. Очень досадно держать в руках гору денег, и знать, что это фантики, а когда-то за них можно было машину купить. А он жал каждую копейку, на спичках экономил, а в закромах прятал бешеные тыщи. Страшно боюсь стать на него похожей.