Кровь
Шрифт:
— О чем ты думаешь, внучек? — обернулся вдруг старик.
— Ни о чем! — ответил, не задумываясь, опешивший мальчик. Он ожидал всего, но только не такого вопроса.
Старик сошел на обочину дороги, присел. Отдышавшись и накряхтевшись, он поглядел на мальчика, потом стал считать, загибая пальцы: 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38.
— Родился ты, внучек, в двадцать восьмом. Теперь у нас тридцать восьмой. Значит, тебе пошел одиннадцатый… Взрослый уже… Как же это ты можешь ни о чем не думать, а? Или скрываешь от деда?
— Да
— А пора бы и привыкнуть думать, внучек, пора!..
Старик, кряхтя и охая, встал и продолжил свой путь. Мальчик, словно теленок на веревке, послушно поплелся за ним…
Мальчик — загоревший, с взъерошенными волосами — стоял, опершись на заступ, под чинарой, грустными глазами разглядывал свои облепленные грязью голые ноги и думал: «Как она состарилась, согнулась на один год! Лицо — одни морщины… Голос какой-то сиплый. И все же она похожа на мою мать — молодую, красивую, нежную, кареглазую, добрую мою маму. Похожа и волосами и походкой… Если закрыть глаза, можно представить, что она — моя мать!»
Но мальчик не зажмурился. Мальчик испугался.
— Потеряла я покой, уважаемый Кишварди! Призрак несчастной его матери мерещится мне во сне и наяву… Голос собственной совести преследует меня… С тех пор как вы взяли его с собой, хожу я опустошенная, словно сердце вырвали из груди… Верните мне моего ребенка, уважаемый Кишварди!…
— Гм, ребенком он был тогда, когда я взял его от вас. Теперь он — мужчина, и пусть решает сам. Захочет вернуться к вам — я не стану его удерживать.
— Обижен он на меня… Если кто и сумеет померить его со мной, то только вы, уважаемый Кишварди. Человек вы мудрый…
— У вас ведь еще двое таких, уважаемая Юлия… Оставьте мне хоть одного!
— Разве в счете дело? Два, десять, сто — все одно! Внук — он и есть внук для бабушки, уважаемый Кишварди!
— Так-то оно так… Но как же мне быть? Ведь после моей смерти счет рода Ломджария должен начаться с него?…
— Я же не изменю его фамилию! Пусть и те двое будут Ломджария, но этого-то отдайте мне!
— Отнимать, значит, мальчика приехали, уважаемая Юлия?!
— Не отпускайте меня на тот свет с грехом на душе! Как же я там взгляну на его мать?!
— Э, уважаемая Юлия, это еще вопрос — кто из нас отправится туда раньше. А каково мне будет глядеть на его мать и отца, если я опережу вас?
— Не дай вам бог смерти, уважаемый Кишварди!
— Мальчик — он и поле мое, и виноградник, и мельница, и могила, и надгробный камень… Нет, не отдам его, хоть убейте меня!
— Ну так я убью себя! Вот здесь, перед вами!
— Господь с вами, уважаемая Юлия, что вы такое говорите!… Пойдешь с ней, мальчик?
— Да разве он признается? Он же стесняется вас!
— Это правда, мальчик?
— Ему материнская ласка нужна, уважаемый Кишварди! Постирать, погладить, выкупать, спинку потереть, причесать…Разве вы можете заменить ему мать?
— Ну, это как сказать… Ухаживал я за ним до сих пор, слава богу, неплохо… Вас, по крайней мере, на помощь не звал…
— Не спорю, не спорю, уважаемый Кишварди! Но все же… Ноги мальчику перед сном помыть, в школу за ним бегать… Не мужское это дело!..
— А он и на нашу школу не в обиде… Это в вашей школе его зверем нарекли, да и вы, помнится, согласились с этим… А он не зверь вовсе…
— Почему у меня язык не отсох тогда!
— И не думайте, что он у меня превратился в ангела или перестал красть персики!
— Пусть крадет на здоровье!
— Или, думаете, он перестал раздавать мук?
— Да бог с ней, с мукой-то! Все мое принадлежит ему! Пусть хоть сжигает, разве я против?
— И курит, стервец!
— Это правда, мальчик?
— Вы меня, меня спросите! Опустошил и карманы мои, и кисет!
— Ну и пусть курит себе на здоровье! Ведь сами сказали — мужчина он!
— Потерпите еще месяц. Вот получу премию за шелковичные коконы, приодену его… Не пойдет же он к вам этаким оборванцем!
— Вы только отпустите, а одеть, обуть его — это уже моя забота! С себя сниму, а его одену!
— Гм, очень подойдет ему ваше!
— Конечно, вам — шутки шутить, а у меня сердце кровью обливается!
— Я ведь сказал, уважаемая Юлия: он уже взрослый. Пусть решает сам!
— Вы для него — все равно что икона для верующего, и каждое ваше слово — все равно что проповедь божья… Скажите ему, уважаемый Кишвади!…
— Побойтесь бога, уважаемая Юлия. Как же это я скажу своей плоти и крови — уйди, мол, из моего дома?!
— А я разве чужая ему? Разве он не моя плоть и кровь? Может, всего год осталось мне жить! Умоляю вас, не убивайте меня раньше срока, подарите старушке этого мальчика!
— Уважаемая Юлия!
— На колени, на колени стану перед вами!..
— Да вы что! Встаньте ради бога!.. Будь по-вашему!..
— Великий боже, ниспошли ему счастья и радости!
— Не видать мне больше радости и счастья…
— Матерь божья…
— Иди с бабушкой, внучек!…
Такой диалог состоялся ровно год спустя после описанных выше событий между гурийским дедом и имеретинской бабушкой мальчика. Но это уже была не приемо-сдаточная процедура. Это было бурление двух кипящих кровей, рыданье двух трепещущих сердец. И эта борьба двух равных по силе любви страстей отдавалась в мальчике учащенным биением сердца и соленым комом в горле, холодной испариной и жгучим ознобом, дрожью в теле и болью в груди. Неведомая сила то властно тянула его к бабушке, то мощным толчком бросала к деду. Несколько раз мальчик ощущал острую боль — словно его тело пронзало насквозь раскаленное копье. И все время, пока между стариком и старушкой длился этот странный, горький диалог, мальчика не покидало необъяснимое чувство страха, тревоги, ожидания.