Кровать с золотой ножкой
Шрифт:
А капитанский мундир Ноаса с остальными девятнадцатью пуговицами (еще четыре, завернутые в бумагу, лежали в кармане) в тот момент находился на Канарских островах, когда флагман колхозной флотилии «Зунте», после принесенных извинений судостроительной фирмы, вошел в сухой док для устранений мелких неполадок. Мундир висел в каюте первого механика Гунара Вэягала.
Те времена, когда каждое плавание начиналось и кончалось в Зунте, давно отошли в прошлое. Теперь корабли подолгу не возвращались из района лова. Выручали самолеты — одна смена прилетала, другая улетала. Поскольку судно очутилось в доке в силу непредвиденных обстоятельств, день-другой пришлось провести в Лас-Пальмасе.
«Зунте» было совсем новым судном. Полгода назад Гунар сам привел его первым рейсом к берегам Африки. Вот тогда — незадолго до отплытия — у Гунара состоялся разговор с Паулисом. Паулис, величая его капитаном, спросил, как живется. Гунар ответил, что живется хорошо, хоть он и не капитан. «Не беда, — ответил Паулис, — станешь капитаном. Знаешь, что сказал Суворов? Плох солдат, который в своем ранце не носит маршальский жезл. А ты в своем ранце носишь капитанский мундир?» — «Пока еще не обзавелся», — отшутился Гунар. И тогда Паулис опять рассмеялся своим задорным, по всему Зунте прокатившимся смехом. «Будет у тебя капитанский мундир. Это я тебе говорю!» Ручаться не станет, но в молодости ему приходилось слышать, будто тот мундир из шерсти кенгуру соткан. Гунар все это воспринял как обычный треп. Но к отплытию судна Паулис был тут как тут. Никакие отговорки не помогли, мундир пришлось принять. Гунар про себя еще подумал: «Под старость все немного с приветом».
На судне Гунар занимал каюту вместе со вторым механиком Лонгином Жибейкой, веселого нрава пронырой и повесой. Стоило Лонгину всего один вечер покрутиться в чужом городе какого угодно дальнего берега, чтобы он совсем как репродуктор в универсаме смог выдать справку, где что искать и где что есть, куда стоит заглянуть, а куда не стоит, чем это место отлично от других и чем оно другим подобно. Койка Лонгина была сплошь обклеена ярлыками различных отелей, завлекательными картинками, подставками для пивных кружек и броскими эмблемами с фирменных пакетов. Его чемоданы были забиты каталогами и рекламными проспектами. Подобный стиль жизни имел свои последствия: Лонгин Жибейка хронически страдал от безденежья.
Хотя судно и стояло в доке, команда не покидала корабля и вахты несли своим чередом. Однажды, когда Гунар появился в машинном отделении, опечаленный Лонгин, смущаясь, спросил, нельзя ли ему вечером напялить на себя тот потешный музейный мундир, что висит в шкафу, его собственный, видишь ли, в подмышках лопнул по шву, а после захода солнца в одной рубашке выходить на берег не совсем солидно.
— Ну, завелся! Надевай и носи на здоровье! Нашел ради чего конференцию устраивать.
С мундиром Ноаса Лонгин Жибейка не расставался до самого отбытия.
Утром в день отлета Лонгин с сердечной благодарностью вернул взятый напрокат мундир, с не меньшей сердечностью принеся извинения за то, что вместо четырех завернутых в бумагу запасных пуговиц осталась только одна. «Понимаешь, какое дело! Помнишь Apartado Correos, это от почты сразу налево, там рядом с баром «Mamelic» стоит музыкальный автомат. Так он эти пуговицы жрет как ненормальный. Бросишь жетон за двадцать сентисимосов — он тебе проиграет пластинку. Бросишь пуговицу— сыграет сразу две. Уж ты не сердись, три пуговицы я проиграл».
Гунар посмеялся, буркнул что-то вроде «ну, ты даешь» — и больше о том не вспоминали.
Пересадка была в Париже. Дальше летели рейсовым турбореактивным самолетом. Последующие события Гунар Вэягал будто бы излагал так.
«И вот сидим, ждем своего пожирателя атмосферы, пора бы ему приземлиться. Рядом расположились совсем молоденькие девчушки, я-то думал, молодежный ансамбль или что-то в этом роде. Ан нет, спортсменки, возвращаются домой с мирового первенства по художественной гимнастике. Да, и еще пара православных священников, званий их не различаю, но, судя по всему, один генерал, другой рангом пониже. У того, который главный, глаза как у ребенка: пытливые, любознательные и такие цепкие — поглядит на тебя, будто тисками зажмет. В руках высокий посох с золотым навершием. Уж эти, думаю, с какого-нибудь съезда сторонников мира или международной конференции едут. Наконец сообщают: начинается проверка. Таможенники с пистолетами в кобурах копаются в чемоданах, щупают карманы. Что им надо, чего ищут, понятия не имею, лопочут что-то по-французски, я только плечами пожимаю. Перед посадкой полагается пройти через контрольные ворота.
Настал мой черед, прохожу — и сразу лампочки замигали, сигнал заверещал. Ну, завелись! Охранники подзывают переводчика — дескать, есть у меня что-то такое, чего не показываю. Говорю, нет ничего, пусть смотрят, где хотят, пусть обыскивают. Вторично прохожу через те же ворота, опять огни мигают, сигнал надрывается. И покуда мы там препирались, идет через ворота православный генерал. И у того огни горят и сигнал верещит. Но он спокойно что-то объяснил служащему, еще что-то добавил, я сразу смекнул, речь обо мне. Охранники смачно посмеялись по- французски, будто он им анекдотец выдал или отмочил ядреную шутку, — французский смех, его, знаете ли, ни с каким другим смехом не спутаешь. И меня пропустили.
— Прошу прощения, — уже потом, по дороге к самолету обратился я к хозяину золотого посоха, точнее, я никак к нему не обратился, кто знает; как к нему положено обращаться, а просто спросил: — Каким образом, позволено будет узнать, вы успокоили этих людей?
Он глянул на меня раз, другой, затем ответил на чистейшем латышском языке, я бы даже сказал — с нашим зунтянским выговором:
— Золото пуговиц моряков, как и золото моего посоха, суть золото профессиональной принадлежности. Таможенные правила на него не распространяются.
Так вот и выяснилось то, о чем прежде никто не догадывался: пуговицы Ноасова мундира в самом деле оказались золотыми. Присмотрелись к ним повнимательней — искусная ювелирная работа. И проба высокая. На одной из пуговиц мастер даже свое имя проставил — «Якоб Скангал. Амстердам».
Жена Виестура Вэягала Валия пятью дочерьми разрешалась на диво легко и быстро, а потому теперь, снова оказавшись в положении, в основном тревожилась о том, чтобы роды не застигли ее в неподходящем месте — в поле или на дороге. Шестой ребенок и поразил ее, и обрадовал. Он никак не планировался. А потому приметы, которые с самого начала надлежало воспринять как подаваемую ребенком весть, она истолковала превратно, посчитав их за несколько поспешное, но в общем неизбежное прощание с женским плодородием. Когда же осознала свою оплошность, Виестур смеялся так, что стекла в окнах дребезжали.
— Ян Райнис, женушка, на этот счет хорошо сказал: борьба еще не кончена, тебе, Лачплесис, спешит на помощь Спидола! У нас и без того в последнее время развелось слишком много разоружившихся мужчин, меня в их компанию что-то не тянет.
Но Валия все никак не могла прийти в себя, краснела, словно девчонка.
— Да ты не волнуйся, — успокаивал ее Виестур, — такой ты мне еще больше нравишься. Если у нас с тобой детей не будет, у кого ж они будут? Дом большой, зарабатываем прилично и на здоровье пока не жалуемся.