Кровать с золотой ножкой
Шрифт:
А капитанский мундир Ноаса с остальными девятнадцатью пуговицами (еще четыре, завернутые в бумагу, лежали в кармане) в тот момент находился на Канарских островах, когда флагман колхозной флотилии «Зунте», после принесенных извинений судостроительной фирмы, вошел в сухой док для устранений мелких неполадок. Мундир висел в каюте первого механика Гунара Вэягала.
Те времена, когда каждое плавание начиналось и кончалось в Зунте, давно отошли в прошлое. Теперь корабли подолгу не возвращались из района лова. Выручали самолеты — одна смена прилетала, другая улетала. Поскольку судно очутилось в доке в силу непредвиденных обстоятельств, день-другой пришлось провести
«Зунте» было совсем новым судном. Полгода назад Гунар сам привел его первым рейсом к берегам Африки. Вот тогда — незадолго до отплытия — у Гунара состоялся разговор с Паулисом. Паулис, величая его капитаном, спросил, как живется. Гунар ответил, что живется хорошо, хоть он и не капитан. «Не беда, — ответил Паулис, — станешь капитаном. Знаешь, что сказал Суворов? Плох солдат, который в своем ранце не носит маршальский жезл. А ты в своем ранце носишь капитанский мундир?» — «Пока еще не обзавелся», — отшутился Гунар. И тогда Паулис опять рассмеялся своим задорным, по всему Зунте прокатившимся смехом. «Будет у тебя капитанский мундир. Это я тебе говорю!» Ручаться не станет, но в молодости ему приходилось слышать, будто тот мундир из шерсти кенгуру соткан. Гунар все это воспринял как обычный треп. Но к отплытию судна Паулис был тут как тут. Никакие отговорки не помогли, мундир пришлось принять. Гунар про себя еще подумал: «Под старость все немного с приветом».
На судне Гунар занимал каюту вместе со вторым механиком Лонгином Жибейкой, веселого нрава пронырой и повесой. Стоило Лонгину всего один вечер покрутиться в чужом городе какого угодно дальнего берега, чтобы он совсем как репродуктор в универсаме смог выдать справку, где что искать и где что есть, куда стоит заглянуть, а куда не стоит, чем это место отлично от других и чем оно другим подобно. Койка Лонгина была сплошь обклеена ярлыками различных отелей, завлекательными картинками, подставками для пивных кружек и броскими эмблемами с фирменных пакетов. Его чемоданы были забиты каталогами и рекламными проспектами. Подобный стиль жизни имел свои последствия: Лонгин Жибейка хронически страдал от безденежья.
Хотя судно и стояло в доке, команда не покидала корабля и вахты несли своим чередом. Однажды, когда Гунар появился в машинном отделении, опечаленный Лонгин, смущаясь, спросил, нельзя ли ему вечером напялить на себя тот потешный музейный мундир, что висит в шкафу, его собственный, видишь ли, в подмышках лопнул по шву, а после захода солнца в одной рубашке выходить на берег не совсем солидно.
— Ну, завелся! Надевай и носи на здоровье! Нашел ради чего конференцию устраивать.
С мундиром Ноаса Лонгин Жибейка не расставался до самого отбытия.
Утром в день отлета Лонгин с сердечной благодарностью вернул взятый напрокат мундир, с не меньшей сердечностью принеся извинения за то, что вместо четырех завернутых в бумагу запасных пуговиц осталась только одна. «Понимаешь, какое дело! Помнишь Apartado Correos, это от почты сразу налево, там рядом с баром «Mamelic» стоит музыкальный автомат. Так он эти пуговицы жрет как ненормальный. Бросишь жетон за двадцать сентисимосов — он тебе проиграет пластинку. Бросишь пуговицу— сыграет сразу две. Уж ты не сердись, три пуговицы я проиграл».
Гунар посмеялся, буркнул что-то вроде «ну, ты даешь» — и больше о том не вспоминали.
Пересадка была в Париже. Дальше летели рейсовым турбореактивным самолетом. Последующие события Гунар Вэягал будто бы излагал так.
«И вот сидим, ждем своего пожирателя атмосферы, пора бы ему приземлиться. Рядом расположились совсем молоденькие девчушки,
Настал мой черед, прохожу — и сразу лампочки замигали, сигнал заверещал. Ну, завелись! Охранники подзывают переводчика — дескать, есть у меня что-то такое, чего не показываю. Говорю, нет ничего, пусть смотрят, где хотят, пусть обыскивают. Вторично прохожу через те же ворота, опять огни мигают, сигнал надрывается. И покуда мы там препирались, идет через ворота православный генерал. И у того огни горят и сигнал верещит. Но он спокойно что-то объяснил служащему, еще что-то добавил, я сразу смекнул, речь обо мне. Охранники смачно посмеялись по- французски, будто он им анекдотец выдал или отмочил ядреную шутку, — французский смех, его, знаете ли, ни с каким другим смехом не спутаешь. И меня пропустили.
— Прошу прощения, — уже потом, по дороге к самолету обратился я к хозяину золотого посоха, точнее, я никак к нему не обратился, кто знает; как к нему положено обращаться, а просто спросил: — Каким образом, позволено будет узнать, вы успокоили этих людей?
Он глянул на меня раз, другой, затем ответил на чистейшем латышском языке, я бы даже сказал — с нашим зунтянским выговором:
— Золото пуговиц моряков, как и золото моего посоха, суть золото профессиональной принадлежности. Таможенные правила на него не распространяются.
Так вот и выяснилось то, о чем прежде никто не догадывался: пуговицы Ноасова мундира в самом деле оказались золотыми. Присмотрелись к ним повнимательней — искусная ювелирная работа. И проба высокая. На одной из пуговиц мастер даже свое имя проставил — «Якоб Скангал. Амстердам».
Жена Виестура Вэягала Валия пятью дочерьми разрешалась на диво легко и быстро, а потому теперь, снова оказавшись в положении, в основном тревожилась о том, чтобы роды не застигли ее в неподходящем месте — в поле или на дороге. Шестой ребенок и поразил ее, и обрадовал. Он никак не планировался. А потому приметы, которые с самого начала надлежало воспринять как подаваемую ребенком весть, она истолковала превратно, посчитав их за несколько поспешное, но в общем неизбежное прощание с женским плодородием. Когда же осознала свою оплошность, Виестур смеялся так, что стекла в окнах дребезжали.
— Ян Райнис, женушка, на этот счет хорошо сказал: борьба еще не кончена, тебе, Лачплесис, спешит на помощь Спидола! У нас и без того в последнее время развелось слишком много разоружившихся мужчин, меня в их компанию что-то не тянет.
Но Валия все никак не могла прийти в себя, краснела, словно девчонка.
— Да ты не волнуйся, — успокаивал ее Виестур, — такой ты мне еще больше нравишься. Если у нас с тобой детей не будет, у кого ж они будут? Дом большой, зарабатываем прилично и на здоровье пока не жалуемся.