Кровавая Мэри

Каневский Александр Семенович

— У вас регулярный стул? — как-то спросил его врач.

— Регулярный, — ответил он, — раз в неделю.

Он пережил жену, двух сестёр и единственного сына. В жизни у него остался только театр, где он днюет и ночует.

Лет десять назад Никник создал своего рода музей-мемориал. Благодаря ему, теперь каждый ушедший из жизни артист нашего театра имеет свой уголок памяти: фотографии на стене, ордена и лауреатские медали — на стенде под стеклом и букетик цветов внизу, на маленьком постаменте.

Как-то

я спросила его: «А где будет моё место?». Он ответил: «Давайте сначала будем умирать». Он и не подозревал, что это произойдёт так скоро.

Господи, помоги мне подготовить к этому моего мальчика!»…

Борис предъявил удостоверение, и охранник пропустил его в вестибюль больницы. На втором этаже, у входа в мамину палату, на него спикировала медсестра:

— Сюда нельзя!.. Время посещений закончилось!

— Мне можно, — Борис улыбнулся ей своей самой обаятельной улыбкой, которая обычно безотказно действовала на женщин. Но на сей раз не сработало. Она продолжала смотреть на него бдительно-подозрительно, как с плаката «Враг подслушивает!».

— А кто вы такой?

«Улыбка не прошла — старею», — грустно отметил Борис, но, всё ещё продолжая улыбаться, спросил:

— А вы кто?

— Я — дежурная медсестра Пржевальская.

Она была нескладная, широкоплечая, с большим задом, выпирающим из-под халата.

«Почему все лошади любят эту фамилию?» — подумал он, снял с лица бесполезную улыбку и протянул ей своё удостоверение. Затем, по-прокурорски сдвинув брови, добавил:

— Мне нужно кое с кем пообщаться.

Сестра сдалась, но уходя, проворчала: «Ходят весь день, ходят, кому не лень!». Борис посмотрел ей вслед, изрёк: «Наши медсёстры — самые двоюродные!», и вошёл в палату.

— Ты вовремя успел! — приветствовала его Людмила Михайловна, — Мне принесли «Киевский торт», я уже половину съела.

Она сидела на кровати, подложив под спину две подушки.

— Тебе же нельзя сладкого!

Он поцеловал её. поправил подушки, положил на тумбочку принесенные апельсины.

— Мне уже всё можно. — Напевает. — «Частица торта в нас заключена подчас»!.. — Сидя крутанулась, как бы вальсирую, ойкнула и схватилась за спину. — Ко всему ещё и радикулит!

— Моему сослуживцу помог змеиный яд — я тебе достану.

— Не надо: утром придет примадонна нашего театра, я попрошу её плюнуть мне на спину… Ешь торт, а то не останется!.. И налей мне чуть-чуть из твоей заветной фляги.

— Я её забыл дома.

Она погрозила ему пальцем.

— Сын, не унижай себя ложью, к сожалению, ты её никогда не забываешь!.. Да можно, можно, врачи мне уже всё разрешают. — Он нехотя вынул флягу и налил ей в стакан немножко коньяка. Она глотнула. — Класс! Очень вкусно!.. В больнице все ощущения — острей!.. — Допила, поставила стакан на тумбочку.

— Чем ещё хороша больница? Есть время перелистать свою жизнь. Я подвела итоги, точнее, итоги подвели меня. Очень подвели. Разочаровали и огорчили!

— Чего ты захандрила?

— Жизнь просочилась сквозь сито времени, и ничего не осталось: ни любящего мужа, ни запоминающихся ролей, ни изданных мемуаров…

— Неправда! У тебя было много удач, тебя хвалила пресса!..

— Хвалили критики, которые надеялись со мной переспать… Не надо

утешать, я всё про себя знаю. У меня остался только ты — единственное оправдание моей жизни, моя любовь, моя гордость, мой тёплый памятник. А мне нечего тебе оставить: ни богатого наследства, ни популярной фамилии, ни влиятельных друзей… — Он хотел что-то возразить, но она движением руки остановила его. — Я оставляю тебе жизнь, недоделанную моим поколением, наполненную злобой, цинизмом, завистью. Разрушенные пьедесталы, раздутые кумиры, фальшивые ценности… Был асфальт глобальной недозволенности, сквозь него пробивались только самые твёрдые шампиньоны. Сейчас асфальт сорван, легко прорастают любые поганки, их больше… Воспитанники твоего отца с оптимизмом смотрят в наше светлое прошлое, доходят до идиотизма и не останавливаются на достигнутом… Вчерашние рабы устают от свободы и ждут новых тиранов.

— Красиво сказано, мама.

— Это не я — это Екатерина Великая!.. Впрочем, ты меня не слушай — я расслабилась и, действительно, захандрила. Нельзя ругать жизнь, пока мы её ругаем, она кончается. Надо радоваться жизни, и тогда она отвечает улыбкой… И нельзя ругать свою страну, страна, как женщина: если её всё время ругаешь, она вянет и чахнет. А я хочу, чтобы ты жил в красивой, доброй державе, чтобы тебе было хорошо!.. Чтобы всем было хорошо!.. Господи! Как я хочу молиться!.. Но не умею, не умею!..

Расплакалась, повалилась на подушку, уткнулась в неё. Борис подскочил, сел рядом, приподнял её. обнял, прижал к себе.

— Хочешь, я налью тебе ещё коньяка?

Она улыбнулась сквозь слёзы, положила ему голову на плечо.

— Зачем тебе мать-алкоголичка?.. А впрочем, налей. Выпьем за исполнение желаний!.. — Они чокнулись. — А теперь выслушай моё желание, последнее, очень внимательно выслушай, без крика и истерик. Хорошо?

— Хорошо, мама. Но ты меня пугаешь этим предисловием.

— Слушай и не перебивай. Завтра в четыре операция, да, да, я согласилась. Шансов на успех мало, но лучше рискнуть, чем лежать и ждать неизбежного. Опухоль глубоко, это мозг — трудно чего-нибудь не задеть: могу потерять речь, слух, подвижность… Могут отказать и почки, и сердце… Я превращусь в овощ, утыканный трубками, подключённый к приборам… Я умру, но в отчётах буду фигурировать ещё живой и эту отчётность будут искусственно продлевать… Мне это каждую ночь снится, и я в ужасе просыпаюсь. Не хочу этого, не хочу!.. Я так боюсь быть беспомощной и жалкой!..

— Зачем ты такое говоришь, мама, ещё всё может быть…

— Не перебивай. Это и есть моё последнее желание: если со мной такое произойдёт, ты отключишь аппаратуру, и я спокойно уйду… Не дёргайся, не перебивай!.. Постарайся меня понять!.. Я знаю, об этом нельзя просить детей, для них это тяжко и невыполнимо, это святотатство. Такое может совершить только самый близкий друг, а у меня это ты, единственный, самый близкий… Прошу не как сына, как друга. Я ведь тебя всегда провожала: в детский садик, в школу, в институт, в армию… А сейчас ты проводишь меня, мне самой уходить туда очень страшно, но оставаться ещё страшней… — Он сидел, совершенно подавленный её просьбой. Она погладила его по щеке. — Сыночка! Мне не на кого больше надеяться… Не отказывай мне!.. Это последняя просьба твоей никчемной, беспутной, но очень любящей тебя мамы!.. Скажи мне. что ты это сделаешь! Пообещай мне… Пожалуйста, пообещай!..