Кровавое безумие Восточного фронта. Воспоминания пехотинца и артиллериста Вермахта

Цвайгер А.

Даже наши охранники, в принципе, не считали большим криминалом, если мы пытались стащить что-нибудь съестное-во время работ в городе. Конвоиры прекрасно

_IL

ПГ

понимали, что мы в случае удачи и с ними поделимся — и у них были проблемы с пропитанием.

В нашем лагере имелась большая печка. На ней мы обычно готовили еду из того, что удалось стащить. Администрация лагеря мирилась с этим.

Наш обычный паек состоял из рыбного супа на завтрак, обед и ужин, кроме того, на обед полагалась пара ложек каши, а вечером несколько килек. Раз в неделю все мы получали 50 г сахара и 100 г табака.

И здесь

тоже паек напрямую зависел от результатов работы — чем больше процент перевыполнения нормы, тем больше еды. И еще одно: из Москвы мы имели право раз в месяц посылать домой открытку. На маленькой открытке много не напишешь, но успело миновать больше года, как кончилась война. И мы начинали чувствовать некоторые послабления, к тому же пленные уже не гибли, как мухи.

Приближалась годовщина Октябрьской революции. Главный праздник коммунистов. И для нас этот день считался выходным. Прямо из нашего лагеря мы имели возможность следить, как по улице Горького⁷ к Красной площади двигались нескончаемые колонны пехоты, танков, артиллерии. И, надо сказать, демонстрация мощи армии Советов впечатляла.

Декабрь 1946 года

Однажды утром меня прямо со стройплощадки вызвали в лагерную контору к нашему майору. Речь шла об установлении моего гражданства.

Прибыв туда, я с дрожью в коленяхдоложил по-русски о прибытии. Майор вместе с молоденькой переводчицей сидели за столом. Он предложил мне сесть в кресло напротив. Сначала он через переводчицу спросил, как меня зовут, уточнил дату моего рождения, местожительство и то, с какой стати меня зачислили в немцы. Я,

призвав на выручку все искусство убеждать, попытался объяснить, что это — недоразумение, что во всем виноват чех-переводчик в нашем первом лагере в Донецке. И что меня просто-напросто вынудили поставить свою подпись в анкете.

Допрос продолжался 4 часа. Майор задавал вопросы не только о моем гражданстве, но и о прохождении службы в период войны, в каких дивизиях я служил, в каких операциях участвовал. Я аккуратно перечислил все места службы вплоть до пленения под Минском 10 июля 1944 года. Один раз он укоризненно спросил: «А кто, по-вашему, вероломно напал на нас и разрушил наши города?» Едва не разревевшись, я ответил: «А я что? Я же не сам напросился в вермахт, меня призвали. Откажись я, меня бы к стенке поставили. Я бы с удовольствием остался дома». Майор по ходу допроса что-то записывал. Наконец все закончилось, и он отпустил меня ужинать.

Я рассказал обо всем моему товарищу Херцигу, мол, дело сдвинулось с мертвой точки, похоже, все прояснится.

Вскоре майор снова пожелал меня видеть. Но на сей раз все было много короче. Меня попросили поговорить на австрийском диалекте. Пожалуйста — ничего легче. Стоило мне произнести несколько фраз на диалекте, как и майор, и переводчица расхохотались. Естественно, даже она ни словечка не поняла. «Ну, как, товарищ майор? Теперь убедились, что я на самом деле австрияк?» — спросил я. «Посмотрим», — успокоил он меня.

Наступило Рождество, и мой день рождения — мне исполнялось 22 года. Уже два с половиной года я пробыл в плену. Спору нет, нынешние условия не шли ни в какое сравнение с предыдущими двумя годами — тогда я выжил лишь по чистой случайности. И все-таки все мы здесь мучились, страдали от холода, недоедания и прочих прелестей лагерной жизни. Сюда следует добавить и отсутствие вестей из дому. А, между

тем, кое-кто из моих товарищей уже полупил письма от своих близких.

Мой друг Гельмут Покш, с которым мы были вместе с самого Ворошиловграда, в соответствии с разделом Германии был жителем Восточной зоны и почти еженедельно получал письма из родного Лейпцига.

Мы не раскаялись в том, что в свое время отправились добровольцами в Москву. Здесь для пленных были созданы куда лучшие условия. Если болен, от работы освобождали и предоставляли сносное медицинское обслуживание. Раз в десять дней — на дезинсекцию, в душ, кроме того, нам регулярно предоставляли возможность смены белья.

И все-таки условия были тяжелыми. Нас постоянно гоняли на работы, где приходилось вкалывать под окрики начальства. Даже со скотом и то обращаются куда бережнее. Но каждый из нас смирился со своей участью, радуясь тому, что хотя бы уцелел в этой мясорубке.

Особых проблем со здоровьем у меня не было, хотя весил всего-то 47 килограммов. Как-то в душе кто-то из наших заметил: «Ну, ты прямо ходячий скелет, так что не особо надрывайся на работе». Но все мы выглядели примерно одинаково. Ведь мы не получали ни мяса, ни жиров, одну только жидкую баланду, да кашу, и так уже целых два с половиной года.

Январь 1946 года

И столицу не щадила суровая русская зима. Иногда столбик термометра опускался до 40 градусов ниже нуля. В такие морозы лагерная администрация запрещала всякие работы на улице. С одной стороны, это было, конечно, очень неплохо, но с другой — приходилось довольствоваться одним лишь пайком, не рассчитывая на всякого рода «добавку со стороны».

Пару недель спустя привезли почту. К моему великому удивлению и мне пришло две открытки.

Однажды вечером, это было уже в конце февраля, я уже почти заснул, как меня вдруг разбудили и велели срочно прибыть к нашему майору. Я очень удивился, потому что это было уже в десятом часу.

Он с порога спросил у меня: «Уже получили письма из дому?» «Так точно!» — ответил я. И в качестве доказательства тут же извлек из нагрудного кармана обе открытки и подал ему. Переводчица перевела ему их содержание. Потом они стали что-то обсуждать, я, правда, не все понимал, но речь шла явно о том, что мое австрийское гражданство подтвердилось. Майор написал на листке несколько строк, поставил штемпель и приложил к моим бумагам, сказав: «Ну, вот, теперь вы — австриец, так что спокойно отправляйтесь спать». Я, одурев от радости, тут же рассыпался в благодарностях и пожелал майору и переводчице спокойной ночи.

Как и во всех лагерях военнопленных, здесь в Москве существовал комитет «Свободная Германия». Они постоянно пытались нас убедить вступить в коммунистическую партию. В стенгазете говорилось, что фельдмаршал Паулюс, бывший главнокомандующий погибшей под Сталинградом 6-й армией, тоже оказавшийся в плену, уже ходил в кандидатах в партию. Раз в неделю в столовой нам читали лекции, в которых идеализировалось коммунистическое общество. Я не мог принять этой философии, потому что даже нам, военнопленным, изолированным от внешнего мира, было известно, в каких ужасных условиях жили тогда русские люди. И, по моему мнению, коммунистические идеи крайне сложно воплощались в реальность. Те, кого им удалось привлечь на свою сторону и которые подписали соответствующие документы, могли надеяться на значительное улучшение лагерных условий — их назначали на склады, в надзиратели и т.п.