Кровавое дело
Шрифт:
— Как бомба, или, лучше сказать, как молния.
— Вы ничего не могли заметить?
— Ничего определенного. Снег падал громадными хлопьями, ветер бил нам прямо в лицо. Рене, впрочем, говорит, что ему смутно показалось, что в воздухе вертелось, падая, какое-то тело.
— Но какая может быть причина? Я положительно теряюсь…
— Рене и я полагаем, что дверь была плохо заперта. Допускаете вы подобное объяснение?
— Ну нет, оно кажется мне довольно невероятным.
— Почему?
— Да разве
— Действительно. Но в таком случае что же вы думаете?
— Пока я положительно ничего не могу думать. Я путаюсь, блуждаю. Прежде чем составить себе какое-либо мнение об этом ужасном случае, я должен знать, какого рода рана. Вот придет доктор и скажет. Тогда, может быть, вместо предположений у нас будет что-либо определенное.
— Позвольте мне задать вам один вопрос.
— Будьте так добры.
— Не думаете ли вы, что тут, скорее, преступление, чем несчастный случай?
— Пока, я уже сказал, я ничего не допускаю. Я ничего не думаю и не предполагаю и могу думать и предполагать все. Один только доктор может бросить луч света на окружающий нас мрак. Когда мы будем в Сен-Жюльен-дю-Со, я позову полицейского комиссара, и мы вместе с ним составим протокол.
Носильщики остановились, чтобы перевести дух.
Ветер был уже значительно тише, но снежные наносы и сугробы на дороге затрудняли ходьбу.
Пользуясь остановкой, Леон вместе с начальником станции подошли к носилкам. Последний приподнял уголок толстого, теплого одеяла, укутывавшего всю девушку, и навел свет фонаря на бледное личико.
Эмма-Роза все еще лежала в прежнем положении; глаза ее были закрыты, губы белы как мел, а от лба до подбородка шла кровавая борозда.
Леон схватил холодную, синеватую ручку и поспешил снова спрятать ее под одеяло.
— О, идемте же, идемте скорее! — воскликнул он. — Почем знать, может быть, мы придем уже слишком поздно!
Железнодорожники подняли носилки и снова медленно тронулись в путь.
Через час печальное шествие наконец достигло станции Сен-Жюльен-дю-Со.
Серый, холодный рассвет зимнего бесприветного дня сменил глубокий мрак ночи.
Их ждал Рене Дарвиль.
— Я уже предупредил мою мать, — сказал он, — доктор должен находиться у нас. Господин начальник станции, вы, вероятно, отправитесь вместе с нами?
— Я сейчас присоединюсь к вам, — ответил начальник станции. — Но прежде всего должен телеграфировать о случившемся в Париж.
— А я — моей тетке, — прибавил Леон. — Рене, голубчик, проведи носильщиков. Мы поспеем туда почти в одно время с вами, так как вы идете медленно, а мы — почти бегом.
Рене поспешно согласился и, сделав носильщикам
« Со станции Сен-Жюльен-дю-Со на станцию Лионской железной дороги в Париже.
Найдено против сто тридцать первого столба, между Сен-Жюльен-дю-Со и Вильнёв-на-Ионне безжизненное тело молодой девушки, раненой в голову, находившейся в курьерском поезде, вышедшем из Лароша в пять часов пятьдесят восемь минут утра.
Начальник станции Ландри».
« Madame Фонтана, содержательнице пансиона в Лароше. Приезжайте как можно скорее к матери Рене Дарвиля в Сен-Жюльен-дю-Со. Случилось страшное несчастье: Эмма-Роза ранена, и, может быть, опасно.
Леон Леройе».
Обе депеши отправились в одно время.
Вслед за тем начальник станции и племянник madame Фонтана направились к домику Дарвиля, куда только что пришли носильщики.
В тот самый момент, когда были отправлены депеши, в Париже на станции Лионской железной дороги раздался сигнал, возвещавший о прибытии курьерского поезда.
На платформе царила суета и суматоха, обычное явление, возвещающее скорый приход поезда. Служащие и носильщики готовились к встрече пассажиров. В зале вокзала, отделенные решеткой, толпились встречающие.
Тут было человек пятнадцать, крепко укутанных в теплые пальто и кашне и, несмотря на это, все-таки дрожавших от холода, так как зала вовсе не была натоплена.
Женщин было не более пяти.
Одна из них выделялась среди прочих по странному, нервному волнению, которого она никак не могла скрыть. Она беспрестанно ходила, ежеминутно возвращалась обратно к решетке и, по-видимому, вовсе не обращала внимания на то, что постоянно задевала присутствующих.
При малейшем шуме под арками вокзала, при самом легком вспыхивании вдали газового фонаря или утреннего рассвета она внезапно останавливалась и устремляла пристальный взгляд на платформу, стараясь проникнуть сквозь глубокий мрак ночи, глядя на двери и ожидая каждую минуту, что вот-вот они отворятся и пропустят с таким лихорадочным нетерпением ожидаемое ею дорогое существо.
Женщина эта, имевшая, как гласило ее метрическое свидетельство, тридцать четыре года от роду, на вид казалась двадцатишести-, самое большее — двадцатисемилетней.