Кровавый пуф. Книга 1. Панургово стадо
Шрифт:
Последние слова он даже почти выкрикнул голосом, в котором сказывались и напряжение досады, и сдержанные слезы.
— Зачем же расстаться? — с легким недоумением подняла она брови.
— Да ведь вы же уедете отсюда!.. Будь я свободен, — это другое дело! я повсюду пошел бы за вами, я делал бы все, чего бы вы ни потребовали!.. Но приковать себя к службе, к полку…
— Вы должны делать не для меня, а для дела, которому служите, — строго заметила она; — но, впрочем, что же вас тут особенно беспокоит? Мой отъезд в Варшаву? Ну, поезжайте и вы туда! Определяйтесь в какой-нибудь полк из тех, что стоят в самой Варшаве; вот вам и разрешение вашей трудной проблемы!
И
— Так, значит, вы благословляете?
— Благословляю, разрешаю и отпускаю!
И она, подняв руку как бы для благословения, шутя и кокетливо дотронулась до его лба кончиками своих пальцев.
XX. Поручитель
Через день, рано утром, к Хвалынцеву опять-таки приехал Свитка.
— Ну, пане Хвалынцев, вставайте и как можно скорей одевайтесь!
— Это еще ради чего так?!.
— Поручитель вам найден. Да ведь какой поручитель-то! Особа! Превосходительная особа — поймите вы это! Ведь с таким поручителем вы как у Христа за пазухой!
— Да к чему сейчас одеваться-то?
— Э, батюшка: время! Он принимает только до одиннадцати часов, а в одиннадцать к нему являются с докладами, а в двенадцать уже уезжает на службу, — то есть преаккуратный старик, я вам скажу! Вы теперь поезжайте к Колтышке: он вас будет ждать.
— А к Колтышке зачем еще?!
— Ха-ха!.. Зачем!.. Да ведь мы-то и все дело через Колтышку обделали! Самым наиполитичным образом! Колтышко, спасибо, добрый человек, не отказался помочь, а то вам плохо было бы!.. Ну, так живей, живей одевайтесь, батюшка! Нечего мешкать!
В полчаса Хвалынцев был уже совершенно готов предстать пред очи особы и поехал к Иосифу Игнатьевичу. Тот уже действительно дожидался его, и они отправились.
Особа эта состояла на российской государственной службе, в ранге тайного советника, занимала очень видное и даже влиятельное место, пользовалась с разных сторон большим решпектом, была украшена различными регалиями и звездами, имела какую-то пожизненную казенную аренду, благоприобретенный капитал в банке, подругу в Средней Подьяческой, кресло в опере и балете, авторитетный голос в обществе и репутацию в высшей степени благонамеренного человека в высоких сферах. Именовалась эта веская особа Марианом Адалбертовичем Почебут-Коржимским.
В передней особы, форменный курьер или вестовой снял с обоих посетителей верхнюю одежду и пошел докладывать.
— Их превосходительство изволят просить вас пожаловать в кабинет, — отнесся он по выходе от особы исключительно к Иосифу Игнатьевичу.
— Вы подождите пока в приемной- шепнул Колтышко Хвалынцеву.
Кабинет его превосходительства обрисовывал в нем и любителя просвещения, и любителя государственной службы, и любителя прекрасного пола, и любителя благонамеренности. Об изяществе и комфорте нечего и говорить. Три письменных стола с деловыми бумагами, "Сенатскими Ведомостями" и Сводом Законов красноречиво указывали на разнообразные государственно-служебные занятия Мариана Адалбертовича; тысячи полторы томов в изящных дубовых шкафах, с бюстами Сократа, Платона, Демосфена, Коперника и Мицкевича громко говорили о его любви к просвещению. Копии с Нефовской Наяды и с двух его же нимф, мясистая вакханка под тенью винограда, французские гравюры, изображающие Фанни Эльслер, двух наездниц и еще что-то в этом же роде; наконец, две или три большие фотографии балетных танцовщиц с задранными ножками показывали, что сей почтенный старец ценит искусство, пластику и может претендовать на репутацию ценителя женской красоты, а целый ряд портретов Императорского Дома, начиная с Петра Первого, убеждал всех и каждого в его благонамеренности и добрых верноподданнических чувствах.
Несмотря на ранний час утра, особа была уже гладко выбрита, в напомаженном и подвитом парике, в форменном вицмундире со звездами. Его превосходительство казался глубокомысленно погруженным в подписывание чего-то, когда в кабинет почтительно вошел Иосиф Игнатьевич.
— Вы, вероятно, с этим студентом? — снисходительно и мягко улыбнулась особа, делая Колтышке округло-мягкий жест в виде ручки.
— Ваше превосходительство угадали.
— Так он в самом деле стоит, чтобы ручаться?
— Это общее мнение людей, успевших коротко узнать его за последнее время.
— Хм… Не доверяю я этой русской молодежи!.. Нет в них, знаете, этой стойкости, упора… выдержки настоящей нет.
— Этот человек, по отзывам, обещает быть очень полезным. Он с тактом и достоинством держал себя, например, во всей этой студентской истории.
— Глупая история! — брюзгливо и пренебрежительно двинул нижней губой его превосходительство.
— Совершенно согласен, но она была необходима, — возразил Колтышко.
— Несвоевременно, — пробрюзжал Почебут-Коржимский. — И что за плоды! Усиление полицейского надзора, всеобщая репрессия… По-моему, она только повредила ходу дела.
— То есть, чем же? — скромно возразил Колтышко.
— Как чем?! Заставила оглянуться, насторожить уши… И все, что было уже сделано к должной подготовке молодежи — все это назад теперь!
— Н-нет… Я позволяю себе думать, что опасения вашего превосходительства несколько напрасны, — осторожно заметил Колтышко. — Мы ведь ничего серьезного и не ждали от всей этой истории, и не глядели на нее как на серьезное дело. Она была не больше как пробный шар — узнать направление и силу ветра; не более-с! Польская фракция не выдвинула себя напоказ ни единым вожаком; стало быть никто не смеет упрекнуть отдельно одних поляков: действовал весь университет, вожаки были русские.
— Да это я все очень хорошо и сам знаю! — пожала плечами веская особа.
— История если и была вызвана, с помощью благоприятных обстоятельств, — скромно продолжал Колтышко, то единственно затем, чтобы определить почву под ногами, и не столько для настоящего, сколько для будущего. Надо было узнать на опыте, насколько подготовлено общество, масса, общественное мнение и, пожалуй, даже войско. Это одно, а потом необходимо было знать, насколько слабо или сильно правительство. К счастью, оно оказалось непоследовательнее и слабее даже, чем мы думали.
— Да в этом-то отношении я и прежде понимал все дело точно также, — согласился Почебут-Коржимский, — вы мне нового ничего этим не говорите. Действительно, дело не более как пробный шар, как барометр общественного настроения, — это так; но зло истории, по-моему, в том, что теперь огромная масса молодежи лишена своего естественного и легально-гарантированного центра, каким был университет. Теперь же эти силы разбросались, они раздроблены, разъединены. А влиять на людей в однородной массе, так сказать в куче, в стаде, или влиять на каждого порознь и в одиночку — это две совсем разные задачи, и вторая несравненно, неизмеримо труднее! Вот в чем нанесли вы удар самим себе! И я говорил вам это и прежде!