Кровное дело шевалье
Шрифт:
И Пардальян невольно уступил уговорам Марийяка. Тот проводил его в обширную гостиную, где вокруг стола собрались пятеро мужчин. Двоих Жан тут же узнал — это были Телиньи и старик де Колиньи, которого шевалье пару раз видел на улицах Парижа.
Молодые люди приблизились к столу, и граф представил своего друга:
— Сир, господа! Перед вами дворянин, спасший королеву, шевалье Жан де Пардальян.
Все ласково и одобрительно заулыбались, глядя на немного смутившегося юношу.
Первым Жану подал руку адмирал.
— Шевалье, вы смогли предотвратить страшное несчастье!
Взволнованный Жан почтительно пожал
— И я хочу прикоснуться к деснице, защитившей мою милую матушку, — произнес юноша лет семнадцати — восемнадцати, говоривший с резким гасконским акцентом. Это был король Наваррский, будущий государь Франции Генрих IV.
Пардальян, соблюдая правила этикета, преклонил колено и вежливо, но не теряя достоинства, дотронулся губами до руки короля.
Возле Генриха Наваррского сидел юноша примерно одного с ним возраста. Лицо, фигура, жесты и движения молодого человека пленяли величием и благородством, которых так недоставало Беарнцу. Это был двоюродный брат Генриха, принц Конде, Генрих I Бурбон.
Он тоже протянул руку Пардальяну, но не позволил Жану вновь встать на одно колено, а по-приятельски привлек его к себе, с искренней сердечностью прижал к груди и воскликнул:
— Шевалье, ее величество уверяла, что вы — настоящий рыцарь, подобный тем героям, что жили много лет назад. Предания гласят, что, встречаясь, эти доблестные воины не стыдились целовать друг друга. Последуем же их примеру… Мой кузен король Наваррский разрешит мне обнять вас…
— Монсеньор, — промолвил Пардальян, — я счастлив, что меня назвал рыцарем сын отважного Людовика Бурбона, наисмелейшего из смелых, легендарного храбреца, погибшего на поле брани.
— А ведь недурно сказано, черт возьми! — вскричал Генрих Беарнский.
К Пардальяну шагнул последний гость адмирала и, тепло поприветствовав Жана, проговорил:
— Старый полковник д'Андело имеет честь предложить вам свою дружбу, а дружбу он ценит превыше всего на свете, юноша!
— Полковник д'Андело, — поклонился Пардальян, — я всегда считал вас идеалом солдата — мужественного, самоотверженного, до конца выполняющего свой долг. Мне предстоит научиться у вас еще очень многому.
— Вы мне нравитесь, шевалье, — хлопнул ладонью по столу Генрих. — Ваша правда: д'Андело — образец для всех нас. Жалко, что он только полковник, а не маршал, но я вручу ему золотую шпагу коннетабля. Не скромничай, д'Андело, ты станешь коннетаблем, а адмирал возглавит королевский совет. Телиньи будет командовать кавалерией, а Марийяк займет первое место в моей свите. Вас же, кузен, наделяю монаршими полномочиями. Так что можете убедиться: я раздаю щедрые награды тем, кто мне верен… Правда, придется немного подождать, но не исключено, что когда-нибудь вы все же получите обещанное… Ничего, будет и на нашей улице праздник! Дайте мне чуть-чуть повзрослеть — и мы еще поглядим, чья возьмет! Пока же утешайтесь посулами!
Генрих так весело болтал, косясь хитрющим глазом на своих единомышленников и специально утрируя гасконский акцент, что все невольно расхохотались.
— Ну вот и отлично! — обрадовался король Наваррский. — Обожаю смех и шутки! Шевалье, что бы вы подумали о стране, где все — и государь, и его подданные постоянно улыбаются?
— Я подумал бы, что это земной рай, поскольку на престоле там сидит поистине гениальный правитель.
— Браво! — воскликнул Генрих Наваррский. —
Расскажу вам, господа, одну историю. Несколько лет назад я охотился в горах моего родного Беарна. Случилось так, что я заблудился, залез в какие-то колючие кусты, изодрал штаны, порвал куртку. Я никак не мог найти дорогу обратно, боялся, что дома мне влетит, совсем оголодал — короче, чувствовал себя самым несчастным существом на свете.
И вдруг я заметил на поляне хижину дровосека; хозяин, видимо, был дома и что-то напевал беззаботно и весело. Я сразу решил: здесь живет счастливый, довольный жизнью человек — уж очень хорошо он пел. Я зашел в хижину; хозяин налил мне из бурдюка домашнего вина (до сих пор вспоминаю это вино!), дал на закуску сушеных груш и яблок, а когда я наелся и напился, вывел меня на дорогу.
— Сир, — сказал дровосек, — вот дорога: вам в ту сторону, а мне в эту. Может, еще когда и увидимся, сир!
Тут я понял, что он узнал меня, и спросил:
— Добрый человек, скажи, как ты умудряешься быть счастливым? Конечно, тебе не надо зубрить греческий и ты не получаешь трепку за то, что целый день гонялся за щеглами… Но все-таки, разве можно быть счастливым в убогой лачуге?
И знаете, что он мне ответил?
— Сир, а я и не задумывался, счастлив я или нет. Наверное, счастлив, раз вы так говорите. По-моему, счастье в том, что никому до меня нет дела. Живу и живу себе в лесной чаще. Никто меня не знает и я никого не знаю. Никто не пытается меня облагодетельствовать, зато никакой барщины, никаких поборов… Когда станете царствовать, сир, попомните мои слова: нельзя сделать людей счастливыми против их воли.
Вот что рассказал мне мудрый дровосек. Видите, вовсе не надо быть гением, чтобы осчастливить людей. Лучше оставить их в покое, а уж они сами найдут свое счастье!..
— Ваша история очаровательна, — заметил принц Конде, — но позвольте, сир, я дополню ее…
— Прошу вас, кузен.
— Три года назад в битве при Жарнаке я сражался бок о бок с отцом. Вы знаете, для меня это был страшный день — отца захватили в плен. Я попытался броситься ему на помощь, но мои люди привязали меня к лошади и силой увезли с поля боя. В последний раз я видел отца сквозь сумятицу сражения; это ужасное зрелище до сих пор стоит у меня перед глазами. Когда отца пленили, он был ранен в руку. Его отвели к неприятельским позициям, и я ясно различил вдалеке его фигуру. Похоже, там, под большим дубом, отцом занялся лекарь; рядом спешились несколько офицеров герцога Анжуйского. Внезапно один из них кинулся на отца… Я заметил в руке нападавшего пистолет, услышал звук выстрела, и мой несчастный отец упал с окровавленной головой. Офицер убил его, подло убил, а ведь закон охраняет жизнь военнопленных…
Молодой принц Конде на минуту замолчал — волнение сдавило ему горло.
— Я потерял сознание. Мне ведь тогда и шестнадцати не было, так что подобная слабость весьма простительна… Но еще до обморока я услышал крик одного из своих офицеров: «Это Монтескью, негодяй Монтескью застрелил принца!»
Я оплакивал отца, вы поймете меня, ведь всем известно, что я обожал его. Но время шло, и через полгода я решил: «Хватит предаваться скорби, надо действовать». Я отправился в Париж…
— Вот как, кузен? — вмешался Генрих Наваррский. — Нам ты никогда не говорил об этом.