Круги на Земле
Шрифт:
Завершив обход, Макс присел на корточки и коснулся пальцами сухой ноздреватой поверхности камня. Камень легко крошился, маленькие кратеры, усеивавшие «ножку гриба», оказались острыми и хрупкими. Мальчик попытался отломать кусочек, но не получилось: тот мгновенно превратился в пыль и просыпался вниз, на зеленые жгутики мха.
Обидно, но ничего не поделаешь. Нужно покорее рассказать Дениске и уже вдвоем возвратиться сюда, чтобы повнимательней рассмотреть эту штуковину. И может потом — привести сюда дядю Юру.
Макс поднялся и хотел было идти к дороге, но с удивлением понял, что не может повернуться к камню спиной. Он мысленно попытался высмеять себя, но ничего не получилось. Внезапно, казалось
Он вытер грязные ладони о джинсы (словно это могло чем-то помочь!), постоял мгновение, а потом начал пятиться назад, не смея отвести взгляда от странного камня. Так он шел до самой дороги, пока нога не оскользнулась, — Макс упал на спину, больно ударившись локтем и съехав по сырой грязно-желтой земле в одну из колей. Здесь он поднялся — преувеличенно медленно, пересиливая паническое желание вскочить и посмотреть, на месте ли камень /не направляется ли он сюда, чтобы напасть/, отряхнулся, досадуя на то, что придется выслушать неприятные слова в свой адрес, и… — не удержался-таки, взглянул в чащу.
Камень стоял на месте.
Может, только чуточку сдвинулся в сторону дороги.
Макс сглотнул; в горле внезапно пересохло и захотелось пить. Он шагнул к велосипеду, поднял его почти на ощупь, не отрывая глаз от камня, и сел в седло. Потом оттолкнулся и поехал, все с большей и большей силой нажимая на педали.
Мальчик так и не обернулся на сей раз, хотя это и не было таким уж великим подвигом. Другим он ничего не скажет, но себе-то можно признаться, что на самом деле он просто боялся того, что мог увидеть, обернувшись. Поэтому крутил, крутил педали до тех пор, пока не подъехал к крайним домам деревни. Здесь он соскочил на землю, подошел к колонке и долго, с каким-то яростным отчаяньем жал на рычаг, другой рукой черпая студеную воду и плеща ею в лицо. Потом снял рубаху; насколько это получилось, вычистил ее, накинул, не застегивая, на плечи и медленно поехал домой.
Максу предстояло еще миновать заброшенный дом ведьмарки, и мальчик очень сильно надеялся, что ему не придется повстречаться… с кем-нибудь…
О кругах он уже и думать забыл — только не сейчас!
Он смотрел вслед убегающему детенышу, и теплая волна поднималась снизу вверх, охватывала все тело: моим, этот будет моим. Этот и еще сотни таких же, его родители, и родичи его родителей, и скот их, и птица их, и псы…
Он тихонько зашипел. «И псы».
И хотя был он здесь совсем для другого, он знал, что поразвлечься удастся на славу. В конце концов, нужно же чем-то питаться, пока он будет искать нарушителя — он и ему подобные.
Детеныш был уже далеко — во всяком случае, так думал детеныш. Но он знал, что никуда этот не денется.
От него не сбежать.
И ярко-зеленая ящерка, замершая среди папоротниковых побегов, первой убедилась в этом.
Часть первая. Круги на земле
Банко. Земля пускает так же пузыри,
Как и вода. Явились на поверхность
И растеклись.
Глава первая
…одно это слово в облаке приторно-гнилого дыхания. «Худеющий». И прежде, чем Холлек успевает отшатнуться, старик-цыган проводит скрюченным, изуродованным пальцем по его щеке.
Добирались долго. На самом-то деле, наверное, Максу это просто показалось — слишком уж жаркое выдалось лето. Как любят выражаться всякие там писатели, «плевок не долетал до асфальта, успевая испариться прямо в воздухе». Макс никогда не понимал, почему нужно писать непременно о плевках, нет чтоб о чем-нибудь хорошем. Например, о мороженом. Серьезно, в такие дни только добрая порция хрустящего шоколадного мороженого и может спасти вас от солнечного удара. (Сам он не очень представлял себе, что это такое, солнечный удар; почему-то вспоминался кадр из мультика, в котором желтое упитанное солнце в черных противосолнечных — вот смеху то! — очках протягивает луч-кулак и со всего размаху огревает беспечного пляжника по затылку. Пляжник валится на полосатый коврик и закатывает глаза. Макс знал, что на деле все бывает несколько иначе, но представлялось — именно это…) В общем, ехали долго, а во избежание, так сказать, солнечного удара, на каждой остановке Макс отпрашивался на станцию, чтобы купить мороженого. Дядя Юра поставил непременным условием, чтобы прежде Макс узнавал, сколько времени будет длится остановка, и иногда, если считал, что мальчик может опоздать, не отпускал его. Но чаще все-таки отпускал — пока не услышал в голосе племянника подозрительные хрипящие нотки. Тогда всякие прогулки за спасительным продуктом прекратились.
Макс повздыхал (больше для виду) и отправился на верхнюю полку смотреть в окно. В душе он соглашался, что с мороженым пора заканчивать, но остановиться не мог. Мороженое было его слабостью, и Макс это признавал.
Поезд, покачиваясь, мчался мимо деревьев, шлагбаумов, маленьких одно— и двухэтажных домишек, мимо грязных, заросших тиной речек и непременных столбов с электрическими проводами на серо-деревянных макушках. Мальчик с завистью поглядывал на взъерошенные деревья за окном, поскольку здесь, в их с дядей плацкарте, было жутко душно.
Макс вздохнул и заерзал на полке.
Он старался забыть, но все никак не забывалось: тусклый день, словно на солнце накинули грязную марлю; кладбище — какое-то неестественно открытое, распахнутое, слишком просторное; отец, весь в черном, строгий и собранный, стоит над длинным, тоже черным, гробом; гроб украшен искуственными цветами, матерчатыми и помятыми; в гробу — мама.
Но не это больше всего поразило Макса и оставило кровавый рубец в памяти мальчика, не эта сцена пугала его в снах, нет. И даже не тот вечер, когда телефон зазвонил, сухо и требовательно, неприлично долго. Отец поднял трубку, молча, выслушал сказанное и засобирался. До Макса долетели только отдельные слова: «дождь», «микроавтобус занесло», «нам очень жаль».
Уже стоя посреди комнаты, одетый, папа запнулся и, повернувшись к Максу, как-то растерянно произнес: «Собирайся, сынок. Мама… мама умерла».
Даже не это.
А первый день, первый ужасный день, когда отец пришел пьяным. (Папа и раньше бывал навеселе, но прежде это было не так… страшно). Отец ввалился в квартиру, покачнулся и ухватился неловкими пальцами за дверной косяк. Не снимая обуви, пошел на кухню и рухнул на табурет.
Макс с недоумением смотрел на пол, на котором чернели грязные отпечатки ботинок; кое-где валялись кусочки земли, застрявшие в подошве, а теперь отвалившиеся.
Мальчик стоял так очень долго, со стыдом глядя на то, как отец пытается поджечь под чайником. Макс не то, чтобы не хотел помочь ему, он не мог сдвинуться с места, ошарашенный происходящим.
Потом был провал в памяти. Наверное, если очень напрячься, можно и вспомнить — но зачем? Макс не хотел вспоминать. Ему хватало того, что он уже помнил.
Со временем мальчик привык к таким страшным вечерам — настолько, насколько к подобному можно привыкнуть. Макс боялся их, он начал отставать в школе по многим предметам, но отец совсем перестал интересоваться его оценками. Хотя мальчик хотел бы, чтобы все было как раз наоборот.