Круги на Земле
Шрифт:
Те безрадостно закивали.
— Эх, жалко ребенка! — вздохнул Журский, когда они вместе с Максимом и Денисом уже покинули компанию.
— Сама винавата, — безжалостно отозвался Гордеичихин внук. — Вывела гуляць без поводка. Хотя, конечно, жалко…
— Может, еще найдем его, — предположил Максим.
Игорь ничего не сказал — он едва дрожащими руками пытался прикурить от спички.
Человек сидел к ним спиной и подниматься не стал, даже когда компания подошла к незнакомцу вплотную. И головы не повернул.
Сперва Юрий Николаевич решил, что это чертячник явился наконец /за тем, что принадлежит ему по праву/ чтобы поговорить. Но разглядев редкую поросль рыжих волос, понял: не чертячник.
«Хотя такой же старый и зловредный сукин сын!» «Старый и зловредный сукин сын», словно услышав его мысли, хохотнул и похлопал рукой по земле рядом с собой:
— Сядайце, пагаворым.
Обернулся, взглянул сурово:
— Ну, каму кажу: сядайце! Ци баицеся, чэцвера таких маладцоу, аднаго драхлага хрыча?
Журский не отвечал — его внимание привлекло то, как испуганно уставился на одноногого Макс. «Видимо, они уже раньше встречались. Вот черт! Небось, успел здорово запугать пацана».
— Да тога ж, мы не прадстаулены, — продолжал Серебряк. — Хто гэта, Карасек?
— Журналист из Минска, приехал, чтобы написать материал про круги на полях. Слышали, небось, о таких, а, Иван Петрович?
— «Иван Петрович»? — переспросил Игорь.
— А што, вы, малады чалавек, ужо наслуханы пра мяне? — изумленно заломил бровь Серебряк. — Вельми прыемна. И вельми цикава…
Но закончить реплику Журский ему не позволил. Указав на небо, он кивнул Остаповичу:
— Солнце. Тебе ведь нужно нормальное освещение, чтобы сделать снимки, так? Тогда рекомендую поторопиться. Похоже, собирается к дождю.
На это одноногий только засмеялся:
— Лоука, Карасек, лоука — ничога не скажыш. Не скажыш жа, так? А шкада, Карасек, шкада, — вздохнул он, кое-как поднимаясь с земли.
Опершись на свою палку, Серебряк некоторое время стоял, словно не замечая остальных, потом сокрушенно покачал головой и побрел куда-то в сторону леса. Сделав пару шагов, обернулся:
— Ты, Карасек, помни, аб чым мы з табою размауляли. И вы, хлопчыки, не забывайце аднаногага хрыча, Иван Пятро-вича! — зарифмовал он.
Журский глядел ему вслед и все-таки не выдержал:
— Эй! Иван Петрович! Вы б не ходили к лесу-то, а?
Тот, поворотясь всем телом, похлопал себя свободной рукой по карману и заговорщически подмигнул Юрию Николаевичу:
— Ничога! Как-нибудзь…
Провожая взглядом эту вдруг показавшуюся ему беззащитной фигурку, Журский вспомнил, каким был Серебряк когда-то. А именно — тогда, когда буквально ворвался к ним в хату, пару дней спустя после похорон старого отшельника.
С поля как раз пришла череда, так что мать была занята — доила корову. Отец с работы еще не приехал, а Семенка убежал куда-то со взрослыми мальчишками, управившись со своей частью работ по дому. Юрась тоже сделал все, что было нужно, и теперь занимался на скрипке.
Наверное, поэтому и не сразу услышал, что во дворе кто-то посторонний.
А когда оборвал мелодию, гость уже возвышался в дверном проеме, свирепо топорща рыжие усы.
— Играу на Амасавых пахаранах? — обвиняюще бросил с порога. — Кажы, играу?!
— На яких пахаранах? — сначала Юрась даже не понял о чем речь. Потом сообразил и мысленно порадовался, что не ляпнул сдуру чего-нибудь непоправимого.
А Серебряк уже сатанел:
— «На яких»?! Ты што, нада мною смеяцца задумау, хлопец? Дык гэта ты дарэмна, ой дарэмна! Бо я ж и так усе ведаю — а чаго не ведаю, пра тое дазнаюся, и вельми хутка. Ну! Кажы, дзе старога пахавали!
Юрась только плечами пожал:
— Аб чым вы, Иван Пятрович?
(Он до этой встречи видел «партейца» всего пару раз, а тот, верно, вообще не обращал внимания на «скрыпача». Или — обращал? Сейчас, глядя назад сквозь суматошную толпу лет, начинаешь подозревать, что Серебряк-то совсем не так прост, как казался. Каким хотел казаться.)
— Ах ты!.. — рыжеусый гневно поднимает руку, но мгновенно соображает, что применять силу «не имеет права». И потому, чтобы что-то все же с этой рукой, так опрометчиво занесенной, сделать, гвоздит кулаком по столу: — Ану харош ваньку-та валяць!
— У чым справа! — это уже мать. Как Юрась не заметил появления Серебряка, так и тот, в свою очередь, пропустил момент, когда хозяйка дома, услышав шум, заглянула в дом. — У чым справа, я спрашываю!
И — невероятно! — рыжеусый варвар-завоеватель тушуется, краснеет и закладывает руки за спину!
А мать, не давая ему опомниться и догадаться, что власть и сила, в общем-то, на его стороне, продолжает:
— У чым справа, Юрась? Што ты ужо натварыу?
При этом самым краешком губ улыбается сыну, чтобы тот понял: она знает и это только притворство, спектакль двух актеров для одного зрителя. Концерт для двух скрипок с одним рыжеусым болваном.
Он понимает.
И подхватывает, ведет свою партию:
— Ды ничога! Чэсна, мам.
— Кали ничога, чаму ж тады Иван Пятрович на цябе крычыць?
— Ня ведаю.
Она поворачивается к Серебряку:
— Иван Петрович? Дык вы памылилися?
Тот непонимающе моргает. Потом до него доходит:
— Не, грамадзянка Журская, не памылиуся. Гэта вы памылилися, кали адпусцили сына играць на пахаранах грамадзянина Амоса.
— Никуды я сваго сына не адпускала, нидзе ен не играу! — произнесено это тоном, не терпящим возражений. — Так што усе ж таки вы памылилися, Иван Пятрович. И ваабшчэ — у чым вы збираецесь абвиниць майго сына? Играць, накольки я ведаю, савецкая улада не забараняець!