Круговая подтяжка

Степановская Ирина

Еще два места в отделении были пусты и ждали своих пациентов. Как говорил Дорн, пусть лучше койко-место останется пустым, чем оно будет занято неплатежеспособным пациентом, на которого будут затрачены впустую много усилий и средств.

Когда Мышка вошла, Генриетта Львовна у окна красила губы.

– Смотрите-ка, клен совсем сбросил листья! – сказала она, показывая Мышке на любимый клен Валентины Николаевны. – Печальное время – осень…

– Да будет вам, – ответила Мышка. – Вы сейчас в такой форме, что впору подыскивать вам жениха!

Генриетта Львовна зарделась:

– Вы вот так говорите, а Владислав Федорович глаз вторые сутки не кажет! А в отделении, кроме него, замуж выходить абсолютно не

за кого! Не за того же отвратительного бугая, что глаз не поднимает от «Коммерсанта». И не за пошляка-куплетиста.

Мышка принужденно засмеялась:

– И когда это вы успеваете все замечать? Вроде целыми днями сидите у себя в палате.

– Не выхожу, да все вижу, – заметила Генриетта Львовна.

– А что вы скажете про Аркадия Петровича? – Мышка давно уже подметила, что Генриетта Львовна необыкновенно точна в суждениях.

– Ну, это богом данный доктор! – воздела вверх руки Генриетта Львовна. Они у нее были сухие, морщинистые, в пятнах и крупных старинных кольцах. – Его на такие пустяки даже грех отвлекать!

Маша обошла всех больных и вернулась в кабинет надеть пальто. У Дорна все еще горел свет. «Нехорошо, что он забывает зайти к бабульке. Все-таки она же числится за ним». Маша вздохнула. Она прекрасно знала, что Дорн ей ответит. Сошлется на то, что сейчас у бабульки стабильно хорошее состояние, а если вдруг и случится с ней что – его тут же позовут сестры… В общем, объясняться с Дорном – где сядешь, там и слезешь! Маша заперла свой кабинет и пошла в сторону бывшей ординаторской.

Владик Дорн, также, как и Генриетта Львовна, смотрел в окно. По пластику с остервенением барабанил дождь, и от капель ползли вниз неровные, дрожащие струйки. Они скользили, иногда перекрещиваясь, обгоняли друг друга, сливались, и, казалось, не было сейчас для Дорна ничего занимательнее этого бессмысленного созерцания.

В середине дня он позвонил Алле на работу.

– Как ты себя чувствуешь? – осторожно спросил он.

– Прекрасно! – Голос ее звучал с вызовом. – Имей в виду, что я с утра сходила в женскую консультацию и встала там на учет. Срок у меня тринадцать недель. Доктор посмотрела меня на УЗИ и сказала, что с большой долей вероятности у нас будет мальчик.

– Напрасно ты себя растравляешь, – тихо произнес он.

Алла положила трубку.

Дорн решил не думать пока ни о жене, ни о Райке, но сами собой непрошеные мысли то и дело лезли в голову. Тогда он решил, наоборот, упорядочить их, «разложить по файлам», как он сам себе говорил. Итог этих размышлений оказался абсурдным.

Он не хотел иметь детей пока в принципе – и оказалось, что сразу две женщины беременны от него. Кстати, обе уверяли, что предохраняются! Куда катится мир? Но если Аллу он все-таки надеялся, как всегда, уговорить подождать с рождением ребенка, то ситуация с Райкой выглядела намного хуже. Чем дальше он обдумывал их разговор, тем отчетливее понимал, что он оказался у Райки в руках. Если она правда все записала на диктофон, дело могло считаться решенным. Отдай Райка пленку Алле, та просто выгонит его. И с большой долей вероятности обе женщины родят от него по ребенку.

Тут Дорна передернуло. Что за тенденция прослеживается в последнее время – рожать детей «для себя»? Что значит – «для себя»? Это эгоистично, это негуманно по отношению и к ребенку, и к его отцу. Еще ничего, если роль отца берет на себя банк спермы; в конце концов, есть идиоты, что отдают туда свои гены, свою плоть. Но когда вот так – от живого мужчины, который может потом каким-нибудь образом узнать, что у него есть ребенок, что он отец, а он уже не может влиять ни на воспитание, ни на содержание этого ребенка.

Откровенно говоря, его всегда изумляло, как это монархи или просто какие-нибудь аристократы – он почему-то с детства обращал внимание на такие факты – вполне

равнодушно относились к своим побочным детям, обрекая их на лишения, как будто это были дети не от них. Его это всегда возмущало. Дорн даже представлял себя часто на месте этого жалкого бастарда. Сколько унижений, сколько тягот тот должен был бы перенести! Как это было несправедливо! Теперь же мир кинулся в другую крайность. Отец не нужен, эмансипированная женщина может вырастить ребенка сама. Неправда это, неправда! Ребенок, растущий только с матерью, все равно психологически обделен. И он, Дорн, не варвар, когда говорит, что не хочет иметь детей. Он просто не хочет сейчас! Он помнит, как ему самому приходилось в детстве… Нет, лучше с детьми подождать… А потом, когда он встанет на ноги, у его детей не будет тех унижений, с которыми пришлось столкнуться в детстве ему самому.

Он помнил, как он сам вставал ни свет ни заря, чтобы по холоду и сырости тащиться в детский сад, который ненавидел и в который его, больного или здорового, волокла его мать, потому что ей самой нужно было идти на работу… Он помнил, как родился его младший брат, и все эти детские визги и писки, боли в животе после кормления, пеленки, которые ему, Владику, приходилось гладить, так как памперсов тогда еще и в помине не было, въелись ему в печенки. А когда брату исполнилось пять лет, он из ревности исполосовал ножницами новую водолазку, которую Владику купили к первому сентября в седьмом классе, и еще купили новый рюкзак и всякие ручки и тетрадки, а брату по бедности не купили… И теперь он клялся себе, что у его ребенка будет не детский сад, а няня с двумя языками, и его ребенок не будет говорить своей матери, что он уже вырос из какой-то вещи, чтобы поскорее отдать ее младшему брату И Владик рассказывал это Алле и искренне обещал ей, что все еще у них будет – и пара прелестных детей, и лучшая детская мебель, и игрушки, и фрукты, и все лето на даче, и лучшие учителя, и учеба за границей. И Алла плакала и не верила ему, но, жалея его, потом все-таки соглашалась на очередной аборт. А теперь он должен сказать ей: «Знаешь, дорогая, я вот однажды так глупо попался, и теперь другая девчонка собирается родить мне ребенка!» Нет, по отношению к Алле он не должен был так поступать.

С другой стороны, хоть Алла и была хорошей женой, верным другом, но она уже не давала ему всей той нежности, ради которой он, собственно, и женился на ней. Конечно, женаты они были уже не один год, но уж слишком часто в последнее время она ложилась спать, поворачиваясь к нему спиной. Он не настаивал, понимал – хозяйство, работа, она устает… Но он-то молодой мужик! Здоровый, в самом соку… Не может же он теперь постоянно зависеть от возможностей жены! И если она отказывает ему в близости, не принуждать же ее насильно, в конце концов! Он же цивилизованный человек! И он ее любит. Но и воздержание для мужчины совсем не полезно. Ни к чему сознательно ограничивать свою плоть – это ведет к раздражительности и неврозам… Вон, на Востоке – все соразмерно: пока одна жена беременна, другая кормит, а третья уже снова готова к усладам. Так что же лучше: муж – постоянно неудовлетворенный невротик или довольный жизнью мужчина, который хоть и заводит связи на стороне, но не причиняет ими вреда ни себе, ни жене?

Владик не видел в своей небольшой интрижке с Райкой ничего из ряда вон выходящего. Он мог бы завести параллельно и еще пару интрижек, например, с Мышкой и с кем-то еще, и в этом тоже не было бы чего-то удивительного или особенного.

Ему было досадно, что он так глупо попался!

И срок уже большой. Он, признаться, никак не понимал свою роль в этом абсурде. Они никогда не говорили с Раисой о детях. Подразумевалось само собой, что ничего такого не должно быть. И вдруг это идиотское заявление, что она будет рожать! Нет, этого никак допустить было нельзя!