Крушение империи
Шрифт:
Через минуту Ириша вышла со двора, пересекла песчаную рыхлую дорогу, взбежала на зеленый бугорок и, обхватив сзади сцепленными руками голову, медленно и плавно, немного раскачиваясь, что напоминало походку матери, Софьи Даниловны, направилась в лесок.
Лев Павлович долго провожал ее взглядом, сидя в плетеном кресле на веранде.
Вот она свернула направо, пошла какой-то тропинкой, и, чтобы видеть ее, надо повернуть в ту же сторону, направо, голову, и Лев Павлович, отвернувшись от стола, глядит теперь вдаль, сквозь стекло широкой верандной рамы.
Но стекло озорничает, как кривое зеркало в Луна-Парке, — волнистое, «пьяное» стекло, приобретенное экономным,
«А ведь нам следовало с ней поговорить, пооткровенничать. Чую, что надо… — решает он вдруг, как бы отвечая каким-то другим своим мыслям, пришедшим уже не только сейчас, а еще раньше, в первый день возвращения из-за границы. Верней — в первую ночь разговора с женой, Софьей Даниловной. — Да, да, объясниться надо. Только, бы найти подходящий случай».
Он и не предполагал в ту минуту, сколь скоро представится этот «подходящий случай».
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Большевики: старший и младший
Когда познакомились и прошли первые пять минут беседы, Ваулин искренно признался:
— А я и не подумал бы раньше, что вы такой!
Сухопарый собеседник стянул серый гарус своих бровей, улыбнулся и сказал:
— Такой, Сергей Леонидович, каким полагается быть в данный момент. Ленин, хваля, очевидно, за способность преображаться, называет меня Парацельсом. Знаете, в шестнадцатом веке существовал такой известный реформатор алхимии. Все сохранившиеся тридцать пять портретов его очень мало походят один на другой. А настоящее имя его не Парацельс, а вот такое: Филипп-Авреол-Бомбаст фон Гогенгейм. Вот, извольте запомнить, — так и со мной иногда!.. Ну, да ладно, поговорим о деле, товарищ.
— Во всяком случае, — отвечая улыбкой на улыбку, сказал Ваулин, — на нашего российского купца первой гильдии Савву Абрамовича Петрушина вы действительно не очень смахиваете. Надо думать, что и «купчиха» Евдокия Николаевна…
— …ничего общего с замоскворецкими купчихами не имеет, — закончил ваулинский собеседник.
— Да, Савва Абрамович. (Так и просил называть себя.)
— Позвольте, вы откуда звонили мне? — скачками шли его вопросы.
— Из аптеки.
— Никто не слушал вас?
— По-моему, никто.
— Это хорошо. Вы сами понимаете, что за вами, конечно…
— …слежка, — кивнул головой Ваулин. — Я осторожен, как могу: шел сюда буквально волчьими шагами. Я хорошо знаю Петербург и, узнав адрес, вспомнил, что можно пройти сюда двумя сквозными дворами с Мойки. Но я не ожидал, что попаду…
Недоговоренное заменил жест (развел руками) и удивленный огляд комнаты во все стороны: мол, довольно шикарно тут у вас.
Савва Абрамович назвал фамилию хозяина квартиры: крупного фабриканта, главы акционерного общества, широко известного в Европе.
«А-а, квартира шефа…» — тотчас же вспомнил Ваулин рассказы товарищей о Савве Абрамовиче.
— Мы одни в квартире, если не считать прислуг. Семья хозяина в Крыму, а сам он, хотя и в городе, но приедет сегодня очень поздно.
Они сидели в разных концах крытого розовым шелком узкого диванчика с инкрустациями на изогнутой спинке, с выгнутыми, позолоченными ножками, выточенными из карельской березы. Вся мебель в комнате — стулья, столики, второй диван — была точно такой же. «А все-таки безвкусица!» — не одобрил Ваулин, оглядывая комнату. Понравились только атласные, без всяких украшений и узоров, обои, словно дававшие мягкий дополнительный свет к электрическому, горевшему высоко под потолком.
Прислуга в белой наколке принесла на подносе кофе, сливки, печенье. Когда закрылась за ней дверь, Савва Абрамович сказал:
— Теперь нам никто уж не будет мешать. Рассказывайте, дорогой Сергей Леонидович, как обстоят дела. Так вот вы какой, вот какой, — повторил он дважды, прежде чем начать слушать, и посмотрел дружелюбно на Ваулина. — О вас писал нам несколько раз за границу очень похвальные вещи Бадаев. Ну-с, хорошо. Рассказывайте, рассказывайте, что знаете.
Но вышло так, что через несколько минут он больше сам стал рассказывать, чем слушать, что было только приятно Ваулину.
Последнее время Савва Абрамович, инженер-директор одного из предприятий русско-бельгийского акционерного общества («и старый большевик социал-демократ!» — все время не забывал этого Ваулин), большую часть года проводил на Западе, занятый там — официально! — делами фирмы. Он отлично умел организовать транспорт нелегальной литературы из-за границы и «технику» подпольной работы в крупнейших рабочих центрах России. Все это Ваулин, в числе немногих членов питерской организации, знал со слов все того же товарища Бадаева.
— …Пожелаем всем нам такую энергию, какую он проявляет! Его стремление быть в курсе всего, что происходит в России, не знает пределов.
Так ответил Савва Абрамович на вопрос Ваулина о Владимире Ильиче Ленине.
Савва Абрамович дважды за эти полгода ездил к нему в Швейцарию и несколько раз получал от Ленина письма в Лондон, — ого-го, какой человек Владимир Ильич! Неукротимый, страстной воли и энергии человек! А работоспособность… работоспособность дьявольская.
Ваулину было странно видеть Савву Абрамовича таким взбудораженным: насколько он успел приглядеться к нему, тот был до сего времени спокоен и сдержан, с жестами размеренными и неторопливыми, а тут вдруг — словно прорвало человека! Значит, есть кем восхищаться: Сергей Леонидович никогда не встречался с Лениным и ни разу его не видел.
— Что он делает сейчас? — задал простой вопрос.
— Все, что можно только, что удается делать в интересах партии! — несколько торжественно, как показалось Ваулину, ответил Савва Абрамович. — В частности, заканчивает для книгоиздательства «Парус» большую брошюру. Она называется «Империализм как высшая стадия капитализма». Этому вопросу Ленин, имейте в виду, придает громадное значение. Он считает, что настоящей, глубокой оценки происходящей войны нельзя дать, не выяснив до конца сущности империализма как с его экономической, так и с политической стороны. Вы знаете, — холодно уже улыбался вишневый тонкий рот Саввы Абрамовича, и гладко выбритый подбородок его слегка дрогнул, — что Пифагор, передают историки, открыв свою знаменитую теорему, будто бы принес Юпитеру в жертву сто быков. И вот с тех пор все скоты дрожат, гласит пословица, когда открывается новая истина. Ochsen zittern [19] , говорят немцы в таких случаях. Напш и европейские меньшевики могут поистине, как Ochsen, дрожать: работа Владимира Ильича сокрушительный удар по их прогнившим теорийкам.
19
Быки дрожат (нем.)