Крушение империи
Шрифт:
«Это мне теперь и без тебя известно! — разгорячился Федя. — Но она просила что-то передать мне, — как бы узнать это?» — не знал он, что нужно делать, и не отходил от двери.
— Не верите, может быть?
— Нет, помилуйте, верю! — стало неловко почему-то Феде, и он опустился на одну ступеньку вниз.
— Так, так, — покачал головой Пантелеймон Кандуша, продолжая улыбаться. — Значит, будем знакомы! Пойдемте… что же тут делать? — предложил он, обернувшись на захлопнувшуюся дверь.
— Погодите минуточку здесь — хорошо? — остановился Федя на лестнице. — Если, конечно, хотите? Раз я уже пришел…
Его впустили в квартиру, дверь захлопнулась.
«Ну, и что же из того, что фамилию?.. Сболтнул! Само как-то выскочило… Э-э, инженер и слыхать не слыхал про меня, а Калмыкову, если что, так вотру, что разлюли малина!»— успокоил себя Пантелеймон Кандуша, оставшись один.
Гораздо досадней было, что не застал дома Людмилу Петровну. Готовился к встрече, все обдумал, на всякий случай утерянное Теплухиным письмо ее захватил с собой (мало ли, как разговор пошел бы!), — а тут вдруг такая история! «Не повезло! Да куда же уехать могла так внезапно? — вот вопрос, пипль-попль!»
«Надолго уехала, сказал Михаил Петрович… А может, врет? А зачем ему врать? Хотя!.. Проверим завтра, голубица, проверим завтра в госпитале. Разве я тебе, красавица; зла желаю? А вот они-с (подумал о Теплухине) сувенир получат, — это д-да…» — поджидая студента, размышлял между тем Кандуша. «Землячок!.. «Сицилист», наверно? А дедушка его капиталы растил, ямщиков, возможно, по мордасам лупил, хутор имел, с помещиками дружбу водил».
«И куда это он запропастился?» — поглядывал Кандуша на дверь, за которой скрылся студент.
Но прошло не больше трех минут с того момента, и дверь опять открылась перед вышедшим на площадку Федей Калмыковым.
— Сейчас… — бросил он стоявшему на лестнице Кандуше и, развернув письмо, быстро пробежал его глазами, потом вновь принялся за него, замедленным шагом спускаясь со ступеньки на ступеньку.
«Интересно, наверно, позволю себе думать? — поджидал его у лестничного окна во двор Пантелеймон Кандуша и нацелился глазом на бледно-голубой почтовый лист, стараясь зацепить хоть несколько слов из чужого письма. — Людмилкин почерк, ей-богу! — успел он только заметить: студент уже прятал письмо в карман тужурки. — Удивить? Предъявить ему той же прелестной ручкой написанное, — а?.. Вот игра-игрушка получится!» — шалил сам с собой Кандуша.
Они вышли из подъезда, учтиво провожаемые седобородым толстеньким швейцаром, и, словно сговорившись, оба повернули налево, держа путь к Каменноостровскому проспекту, гремевшему издали колесами, тормозами и звонками пробегавших трамваев. Теплая лунная ночь удерживала людей на улицах, сулила мечтательную прогулку и возможность приятных встреч.
— Как вас зовут, простите?.. — спросил Федя своего спутника.
— Петя, — не моргнув глазом, соврал на всякий случай Кандуша. — А вас как, осмелюсь узнать?
— Федя. А отчество — Миронович. А ваше?
— Отца звать Никифор. А мы ведь с вами и Людмилой Петровной из одних мест, кажется!
И пошли воспоминания: о родном городе; о живущих в нем, о «гимназических пристанях» на речке Суле, где устраивались так часто пикники, — ой, и самовар взяли с собой, и пропасть всяких закусок, и кондер там варили на костре, и, случалось, винцо попивали, и шуры-муры разводили… А по той же речке к старинному монастырю Афанасия Сидящего — дорога какая чудная! А в самом монастыре? Чего только не стряпают тебе буквально за грош!.. Или пойти, например, гулять «за линию», вдоль железнодорожного полотна, до самой станции Солоницы, — природа какая, одно удовольствие, — а?.. А в Солоницах, — давно говорят, — клад зарыт поляками, когда еще князь Иеремия Вишневецкий на смирихинской горе замок себе выстроил, — гос-с-поди боже мой, кто только не пытался откопать тот клад, но никто еще не набрел на тайное место…
Заходит разговор о Людмиле Петровне.
— Красивый бабец очень! — говорит о ней Кандуша и, коротко крякнув, бросает в воду (они уже на набережной Невы) положенные кем-то на выступ парапета свеженькие корки от апельсина.
Федя чувствует, как краснеет, — отворачивает лицо, останавливается у парапета, глядит в воду.
«Что его смутило? — следит за ним украдкой Кандуша. — А ну-ка, еще раз попробую!» — И он продолжает:
— За такую женщину, если иметь деньги, ничего не жаль. Полюбить можно такую женщину сильно. Да разве нашему брату (я про себя говорю) иметь когда любовь с такою? Ни в жизнь!..
Федя молчал.
— Ни в жизнь! — повторил Кандуша, вздохнув. Подскочил, сел на гранитную ограду. — Такая женщина, полагаю, меньше чем знатного офицера или важного чиновника из министерства и не приметит. Или банкир какой соблазнит деньгой да увеселением. А нам с вами не соваться!
— Возможно… — старался быть как можно равнодушнее Федя.
… — Эй, официант, еще парочку!
Второй раз Федя ночью на тишкинском поплавке. Все так же много народу, все те же татары-официанты с раскачивающейся походкой канатоходцев, все так же хлопают, как из пугача, бутылочные пробки. Играет оркестр слепых, одноглазый, с вытянутой лошадиной челюстью пианист (Феде кажется, что с того раза он очень похудел) трясет по-прежнему длинными смолянистыми кудрями и поводит плечами.
— Вам что, Федор Мироныч!.. Обыкновенная, так понимаю я, записочка… Ну, не может исполнить просьбу. Ну, преждевременно уехала, так, а? Вторую страничку не показали, — воля ваша! Частное дело, пипль-попль… Вполне частное. Ну, что там может быть?
— Ничего особенного, — уверяет его Федя.
— То-то и оно. «Готовая к услугам и прочее», как пишется… Верно я говорю?
— Да, — нетерпеливо говорит Федя и не спускает глаз с конверта, лежащего тыльной стороной вверх на кандушиной ладони.
— Удивить?
Кандуша осторожно вынимает письмо из конверта, развертывает его и сует Феде под нос кончик последней странички:
— Узнаете подпись, — а?..
— Вот оно что! — восклицает Федя.
Угловатым, неровным почерком: «Людмила Галаган».
— Вам? — поражен Федя.
— Мне… — закрыв мечтательно глаза, покачивает головой Кандуша. — Вот именно — мне. Прочитаю.
Игравший за спиной оркестр мешал Феде ясно слышать содержание письма, — иногда приходилось переспрашивать, просить, чтобы повторил слово, а то и целую фразу. К тому же Кандуша читал невнятно, запинаясь, и Феде показалось, что он многое пропускает.