Крушение империи
Шрифт:
— То есть как это? — нарочно поддевал Максим Порфирьевич. — А ну, ну…
Он, воспользовавшись так искусно созданной им суматохой, выскользнул из толпы и через минуту исчез в подъезде женской гимназии.
— Удрал Токарев! — кликнула одна из гимназисток, но всех уже занимала Федина задача.
— Это, конечно, интересно, но сейчас для вас, ей-богу, не существенно. Вот смотрите… Подложите-ка, книгу под мой листок… неудобно иначе писать, — распоряжался он. — Ну вот, теперь смотрите… Даны девять точек, расположенных вот так:
— Если
— Совершенно верно, — продолжал Федя. — Но не в этом дело. А вот требуется… требуется соединить все эти точки — или зачеркнуть — как хотите! Надо это сделать только четырьмя линиями… не отнимая карандаша от бумаги.
— Построить в прямоугольнике два треугольника с одним основанием, — очень просто!
— Попробуй, — иронически огрызнулся Федя и вышел из замыкавшего его круга гимназисток, ища глазами Иришу.
Через три минуты выпускной класс смирихинской мужской гимназии должен был, наконец, узнать, кому в этом году попечитель учебного округа отдал предпочтение: Тургеневу, Гончарову или Гоголю, — тема сочинений присылалась всегда в запечатанном пакете непосредственно из округа.
В громадном актовом зале были расставлены черные столики и стулья (каждый на три шага от другого, как предписывала специальная инструкция), а за каждым столиком сидел гимназист. Уже задолго до прихода экзаменационной комиссии гимназисты аккуратно разложили перед собой большие листы бумаги с отогнутыми полями, проверили перья и чернила, с максимальной тщательностью потом надписали именем и фамилией свой первый лист и — притихли в напряженном ожидании.
Минуты текли медленно и напряженно, как собранные со дна капли из наклоненной горлышком вниз бутылки.
— Идут! — крикнул кто-то, заслышав шаги в коридоре, — и зал, тяжело и протяжно вздохнув, застыл, онемел…
Быстро, не глядя ни на кого, вошел директор, держа в руках белый тонкий пакет. Оба словесника, инспектор и классный наставник почтительно следовали за своим начальником. Весь зал встал, выпрямился, подчиняясь бессловесной, неслышной команде.
И, словно следуя той же команде, вышел из-за столика вперед маленький темный рыжик в очках — Ваня Чепур — и начал читать громко и прочувственно молитву. И, кончая ее, широко перекрестился, а глядя на него, — и весь почти зал.
— Садитесь, господа, — сказал директор и весело обвел глазами бледные лица гимназистов.
Он имел право, распечатать пакет еще полчаса назад, но не сделал этого, точно ему доставляло удовольствие держать в неизвестности не только гимназистов, но и всю экзаменационную комиссию и себя самого. Теперь он надорвал уголок конверта, осторожно просунул в него мизинец и прорвал им конверт по ребру. Он вынул оттуда плотный, вдвое сложенный лист и развернул его. Быстро прочел его и молча протянул лист и конверт с сургучовой печатью ожидающим и переминающимся с ноги на ногу членам комиссии. Лист подхватил словесник Матвеев, ведший экзамен.
— Позвольте? — недовольно сказал инспектор и в свою очередь протянул желтую и дряблую свою руку.
Матвеев и двое остальных через инспекторское плечо смотрели на вскрытую тайну пакета.
«Да скорей же, черт возьми, объявите!» — неслышно кричал зал, но члены комиссии, словно забыв о нем, обменивались уже тихими, короткими словами и такими же встречными улыбками.
Наконец, раздался голос инспектора:
— Господа экстерны, извольте сесть в первом ряду; поменяйтесь местами. Вот так. Иван Чепур, Вадим Русов, Алексей Русов и Федор Калмыков, пожалуйте поближе. Сюда, во второй ряд; поменяйтесь местами.
— Это, чтобы у нас не списывали! — объяснял, покидая свое место, Чепур.
Он был прав: инспектор разрушил надежды многих, ждавших помощи от «первых учеников».
— Господа, — начал Матвеев, — приготовьтесь записать тему сочинения.
Он подошел к переднему столику одного из экстернов и оперся на него свободной рукой; в другой, слегка дрожавшей, он держал присланную из округа бумагу.
— Диктую, господа, тему.
И очень медленно, делая долгую паузу после каждого слова, покуда оно будет записано, он продиктовал:
— Лучше… Не жить… Иль вовсе… Не родиться… Чем… Чужой… Стороне… Под власть… Покориться…
…Прошло добрых четверть часа, но никто из гимназистов не начинал еще писать. Не начинал еще и Федя Калмыков.
Для него, как и для других, тема сочинения была неожиданна и маловразумительна. Растерянность, охватившая весь зал, в первую минуту передалась и Феде. Но у него она быстро перешла в какую-то апатию, в такое же внезапное, но спокойное чувство безразличия к тому, над чем, казалось бы другим, обязан уже был думать горячо и напряженно.
Все — и по-разному — отвлекало сейчас его от основной и главной мысли. Минуту он следил (забыв о всем остальном), как ходит вдоль первого ряда столиков — медленно, заложив руки за спину, — низенький, кругленький директор, как саркастически поглядывает он на безмолвно сидящих экстернов, которым это хождение директора зад и вперед перед их глазами в достаточной мере, вероятно, мешало думать, сосредоточиться.
И, словно в первый раз он видел этого всесильного начальника гимназии, Федя с пустым любопытством всматривался в его одутловатое розовое лицо с маленькими смеющимися глазами умницы и самодура, в его жесткие и курчавые седые волосы, разделенные на голове двумя боковыми проборами и спускавшиеся до половины щеки широкими вьющимися бачками.
Когда уже всмотрелся и изучил это лицо, так же пусто и безразлично перевел взгляд в сторону, наткнулся им на рыжую лысеющую голову одного из экстернов с большими оттопыренными ушами и, скользнув небрежно глазами по этим ушам, посмотрел в открытое окно.
Верхушки тополя и акаций заглядывали издалека, из притихшего сквера, в скованный трепетом актовый зал. На зеленых, густо поросших листьях лениво, неподвижно покоился утренний солнечный луч. Федя не отводил от него глаз, но мысль сейчас вопреки всяким возможным ассоциациям и впечатлениям деловито и хлопотливо подсказывала: «…тема больше историческая, чем литературная… Начать с Ивана Сусанина, что ли?..»