Крушение «Красной империи»
Шрифт:
— Однажды вы назвали себя «телевизионным камикадзе». Что стоит за необычным термином? Боль души от неисполненных желаний или горечь от излишней доверчивости генсеку?
— Волею обстоятельств я знал, что происходило в политбюро, в правительстве, вокруг самого Горбачева. С болью воспринимал шаги, ведущие к разрушению государства. Ведь и «новоогаревские» переговоры с весны 1991-го изначально задумывались для форсажа процессов распада. На моих глазах происходила сшибка людей тщеславных, дерущихся за высшую власть. Это был постыдный торг, в котором не место заботам о стране. Те, кто пытался дистанцироваться
С конца 1990 года вспыхнула истерия вокруг моего имени. Организовывались «протестные» письма деятелей культуры. В столичных газетах набирала обороты антикравченковская пропаганда. Тысячи грязных публикаций, где ни на йоту не было правды. И все ради того, чтобы на Гостелерадио «посадить» человека, враждебного целостности Союза. Участились звонки с угрозами о расправе. Мне выделили охрану, потом жене. Опасность для жизни существовала реально. Нередко, чтобы войти в Останкино, я вынужденно пользовался путями, о которых не знали подозрительные типы с гирями-кулаками у парадного подъезда.
Напряжение достигало предела. Успокаивал себя, свою семью только тем, что поступаю по совести. Что не кривил душой, стремясь с коллегами донести людям через ТВ, радио слово правды об их жизни, угрозах нашему общему дому. Это потом те, кто злорадно травил, оправдывались: война, Петрович, не с тобой, ты профи. А какая радость, что целились в меня, а «стреляли в Горбачева»? Особенно когда, пытаясь отлучить от Союза журналистов, некоторые фигуранты представляли меня этаким «драконом», всемогущим, преуспевающим. Благо, у злопыхателей ничего не вышло. Но сердце не стальное…
— И все же вы добровольно отдали себя, образно говоря, на заклание грозным обстоятельствам?
— Возможно, я поспешил, не предвидел обвальных поворотов. Может быть, наивно посчитал, что можно помочь очень больной и немощной стране. Но останавливаться на полпути уже не мог. Когда почувствовал, что президент СССР изговорился, износился в одних и тех же банальных аргументах, я сделал свою передачу. Перед телекамерой задавал президенту неудобные, острые вопросы. В азарте дискуссии он, как руководитель государства, сумел раскрыться по-новому.
И еще. В относительно стабильную пору я был счастливым главным редактором «Труда», получающим в год 600 тысяч откликов читателей. Теперь обозначались первые руины некогда могучей страны. Страдал народ. И только обращенные ко мне слова простых людей: «Спасибо, держись!» — укрепляли надежду. Тысячи писем с поддержкой. Приходили делегации…
— Леонид Петрович, для многих остается тайной: почему в бурлящем августе 1991-го Михаил Горбачев решил уехать из Белокаменной? Ведь признавал: «Если не получится с новоогаревскими соглашениями, страна рухнет». Но притяжение Фороса возобладало. Самонадеянность или политическая близорукость лидера?
— На первый взгляд все выглядело логично. Август — месяц отпусков. Но генсек прекрасно чувствовал запах пороха, мог воздержаться от поездки. Его поступок объясняю одним существенным обстоятельством. Еще в начале 1991-го он дал поручение «группе товарищей» разработать несколько вариантов введения в стране чрезвычайного положения. На всякий случай. Психологически Горбачев так интересно устроен, что всегда умело лавировал. Отстранялся, выдерживал дистанцию, а потом, с учетом развивающихся событий, находил «самое мудрое» решение. Генсек никогда не проигрывал. Смею предположить, что и в августе 1991-го решил не изменять традиции, из форосского далека понаблюдать за бурными перипетиями.
Он мог в канун 19 августа вернуться в Москву, но возобладала страсть к маневрам. Будучи ко всему причастен, пытался быть «над схваткой». Уверен, если бы ГКЧП, эти мужики, которые скверно действовали, выиграли у Ельцина борьбу за власть, Горбачев бы из Фороса вернулся на белом коне. Но история не приемлет сослагательного наклонения.
— То, что произошло в августе 1991-го, называют по-разному — путч, мятеж… Нет смысла лишать хлеба экспертов. Больше волнуют события «политического закулисья». Почему, скажите, лишь к вечеру появились на ТВ растерянный Геннадий Янаев, отрешенные лица гэкачепистов? Кто решил крутить «Лебединое озеро», созерцать, простите, стройные ноги балерин, когда танковый рев в Москве оглушил всю страну?
— Считаю, что крупные просчеты, допущенные Михаилом Горбачевым в ходе перестройки, необратимо подвели к злосчастному августу 1991 года, сделали миллионы людей заложниками обстоятельств. Как человек, руководивший телевидением и радиовещанием СССР, я по определению оказался в самом пекле событий.
Правы аналитики — ГКЧП готовился бездарно. Вице-президент Янаев, призванный сыграть первую скрипку, только 18 августа узнал об этом. Никто из гэкачепистов не имел понятия о координации СМИ. Как можно было рассчитывать на победу без «властителей дум» — радио, ТВ? Только к утру 19-го мне сообщили о введении «чрезвычайки». Задачу поставили жестко: никакого «живого» эфира. На вопрос о Горбачеве, заявлении его лечащего врача, прозвучало: «Ждите указаний». Чего они боялись?
Размышляя над своим совершенно деликатным положением уже задним умом, убеждаюсь, что выбрал верное решение. Не мудрствуя лукаво распорядился не ломать сетку вещания, которую мы утвердили за несколько дней до путча. Как по иронии, в программе были «популярный» нынче балет «Лебединое озеро» и фильм «Три ночи»… Откровенно сказать, именно тогда остро почувствовал себя «телекамикадзе» в опасной игре не очень искусных партнеров, поставивших на игровой стол будущее государства. При любом раскладе мне могли оторвать голову. Тем более если бы предоставил каналы вещания поддержавшим гэкачепистов от Калининграда и до Владивостока. Тюремные нары мне были бы гарантированы… Это тоже было грозное время выбора. Инициативу брать на себя не стал. Я ничего не знал об участи Горбачева, его позиции. Тщетно пытался дозвониться к нему: связь вырубили. А в ГКЧП легенды рождались, чтобы тут же умереть…
Прежде всего я попытался разрушить систему «сведенных каналов». Раньше, по известным причинам, этот прием называли «смерть генсека». Чтобы прорвать информационную блокаду, утром 20 августа направил к Белому дому группы технической поддержки для трансляции заседания российского Верховного Совета. Члены ГКЧП по-прежнему настаивали на передаче официальных документов. Никто из них даже не заикнулся о желании по горячим следам объясниться с людьми. Крупнейший просчет. Но, если итожить, подчеркну: в то время я по-прежнему считал себя человеком Горбачева. Его имя, пусть с оговорками, связывал с сохранением сверхдержавы. Думаю, не зря гэкачеписты не торопились посвящать меня в свои планы.