Крутой маршрут
Шрифт:
А потом она читала начало третьей части, и мне было стыдно за свои злые слова.
…Освобождение. Ни на минуту лишнюю ее не удержать за колючкой. Ничем, даже колымским бураном… Она бежит с тяжелым чемоданом в руках.
Хочу, чтобы она читала и скорее, и медленнее, – не пропустить бы ничего.
Двое влюбленных после тягостной разлуки бегут навстречу друг другу.
В литературе экзистенциального отчаяния они не могли бы встретиться, они были бы отчуждены, даже если бы жили вполне благополучно в одном доме.
Но «Крутой маршрут» принадлежит к иной литературе.
Евгения
В Магадане она была ссыльной. Туда, в барак, к ней приехал сын Вася. Ее разлучили с малышом – встретила юношу двенадцать лет спустя. И оказалось, они любят одни и те же стихи. Всю ночь читали друг другу.
23 октября 1964 года она писала нам из Львова:
«Две недели был Вася. Мне кажется, что этот его приезд должен положить конец тому нелепому отчуждению, которое создалось между нами за последние два года. Были у нас с ним настоящие разговоры, такие, как десять лет тому назад в Магадане. Читали друг другу свои опусы и угадывали замечания. Даже стихи читали вместе, как когда-то.
Правда, остается все же то, чего мне не понять в нем: страсть к гусарским развлечениям, разболтанность в быту, какая-то странная непритязательность в выборе друзей. Не знаю, может быть, это возрастные барьеры?»
В последние годы и эти барьеры были преодолены. Судьба подарила матери и сыну счастье дружбы. Новые главы она уже не выпускала из дома.
– Приходите, читайте. У меня на кухне читальня для друзей.
…Второй арест. «Дом Васькова» – магаданская тюрьма. Жутко так, будто это происходит сейчас со мной.
Рассказ этот я слышала от нее раньше. Одно время даже казалось – это можно опубликовать в «Юности», вслед за ее очерками о двадцатых годах.
– Я всегда знала, что буду писать. И все мои знали. Делились пайкой. Надо же, наконец, начать. Но первые три года на воле не было ни кола ни двора. Просто негде было поставить стол.
Начала летом пятьдесят девятого в Закарпатье. В лесу, на пне, в школьной тетради. Были там с Антоном и Тоней. Но я еще в тюрьме, в лагере, сочинила отдельные главы. Твердила, как стихи, наизусть.
Вероятно, потому она писала сравнительно легко, быстро.
– Я прочитала главу «Бутырские ночи» первому слушателю Антону, он заплакал. Тогда я внезапно почувствовала, что ему недолго осталось жить.
К семидесятому году она хотела дописать только одну последнюю главу: «За отсутствием состава преступления».
В ту осень у нее часто болело сердце, донимала бессонница, она говорила, что не успеет закончить, что смерть перегонит.
И каждый раз я упорно повторяла:
– Вы обязаны не только закончить «Крутой маршрут». Вы должны написать и еще одну книгу – как у Томаса Манна «Роман романа»; как возникла рукопись, как росла, ее пути самиздатовские и тамиздатовские.
Эту книгу она написать не успела.
Случилось так, что я перечитывала «Крутой маршрут», уже закончив вчерне эти воспоминания. Сквозь первые страницы пробилась с некоторым трудом,
Но все это скоро исчезло, наплывало негодование, ужас, сострадание, стыд. И я уже не думала, не хотела думать о том, как это написано. Некоторые словосочетания изредка продолжали коробить, но теперь уже неприятно, что я их замечаю.
Не знаю, какими художественными средствами автор передает мне невыносимость напряжения двух предтюремных лет. Вместе с героиней-автором приближаюсь к страшному, знаю, к чему, и тем не менее – скорей бы конец… Хоть какой-нибудь…
После первой встречи с этой рукописью мы прочитали в самиздате и тамиздате множество разных воспоминаний о лагерях – документальных и беллетризованных, наивнобездарных и высокоталантливых. В «Крутом маршруте» теперь уже не осталось эпизода, мысли, настроения, факта, которые не перекликались бы с фактами, мыслями, эпизодами, настроениями других книг. И об Архипелаге ГУЛАГе я, не побывавшая там, словно бы теперь знаю так много: арест, обыск, допрос, камера, лагпункт, этап, нары, придурки, вертухаи. Все эти и многие иные слова того мира прочно вошли в наш быт, в сознание, в подсознание.
…Перечитывая «Крутой маршрут», не могла оторваться. Нет, я ничего не знаю. И совершенно безразлично, есть ли на свете другие книги об ЭТОМ.
Она как-то сказала: «И всех-то нас история запишет под рубрику „и др.“. Ну, „Бухарин, Рыков и др.“. Нет, неправда. Она Евгения Гинзбург, написавшая „Крутой маршрут“, она – единственная.
Живу ее жизнью. Теряю. Обретаю. Познаю безмерность горя и унижений.
Если все это так мне передается, так сохранилось, значит, это не просто документ, не просто «Хроника времен культа личности». Такое под силу только искусству. И непритязательность, общедоступность, наивность – это не слабости книги, это ее особенности.
…В начале 60-х годов мы надеялись, что вслед за «Иваном Денисовичем» выйдет и «Крутой маршрут». В том экземпляре «Крутого маршрута», который я перечитывала в 1977 году, вскоре после смерти автора, в главе «Седьмой вагон» – одной из сильнейших – меня что-то задевает. Не сразу соображаю, почему «Евгения Онегина» в этапе декламирует не Женя, а некая Шура (она же «Васькина мама»). И вдруг словно озарение: глава готовилась к печати в СССР. Поэтому имена вымышленные…
…Увяли оттепельные надежды. Перестали писать в справочниках, в юбилейных изданиях «погиб в годы культа личности». Не воплотилась мечта Евгении Семеновны, что ее внук в 1980 году прочитает советское издание «Крутого маршрута».
Но книга существует. Слово сильнее череды наших бессловесных вождей. Победила она!
7
Во Львове она читала нам свои стихи – они казались посредственными.
В Москве, в пору ее большой славы, работники издательства «Молодая гвардия» предложили ей найти себе тему для книги в серии «Жизнь замечательных людей». Она назвала несколько имен, в том числе забытую поэтессу Мирру Лохвицкую. Быть может, и стихи Лохвицкой вместе с Надсоном – тоже в истоках ее собственных поэтических опытов.