Крылья беркута
Шрифт:
Как все-таки жаль, что один человек не видит другого, не видит тогда, когда тот остается наедине с самим собой, со своими чувствами и думами... Жаль, что этого никому не дано!
Надя стаканом перемерила оставшуюся муку — запасов только на три дня. Что делать? Нужно повидать Кобзина, поговорить, как же быть со столовкой дальше... Она решила пойти в штаб сразу же, как начнут раздавать пищу.
Затируху выдавали из трех окошек. У каждого выстроилась своя очередь. Тут были дети разных возрастов — и подростки и самые маленькие, только
К Наде то и дело обращались матери, бабушки; одни просили дать добавок, чтобы ребенок хотя один раз в день наелся досыта, другие умоляли выдать и на больных, а больных с каждым днем становилось все больше. Просьбы, просьбы... Отказать — язык не поворачивается, а вместе с тем давать нечего.
К Наде подошла женщина. Лицо испитое, в усталых глазах такое страдание, что кажется, вот-вот хлынут слезы. Наде показалось, что женщина ей знакома.
— Можно к вам с просьбой? — обратилась она. — Мне сказали, что вы тут, в столовке, за старшую. Вот я и хотела попросить... — Губы ее мелко задрожали, и она крепко сжала их...
Когда женщина заговорила, Надя уверилась, что не только видела ее, но и слышала этот голос. Но где?
— Вы насчет детского питания?
Женщина молча кивнула головой.
— Муж мой в Красной гвардии у вас состоял, — пересилив себя, снова заговорила она. — Деповской. Кузнецом был в депе... Осколком поранило... когда наступали на город... Лежал дома, маялся... Третьего дни схоронили.
— Как ваша фамилия? — поддавшись тягостному настроению женщины, спросила Надя.
Она достала самодельную тетрадь из толстой серой бумаги, стала листать. Все листы были исписаны — фамилии, адреса. Только в конце последней страницы осталась узенькая полоска, как раз для того, чтобы сделать еще одну запись.
— Васильева я. По мужу. И не пришла бы, а нужда.
Женщина снова стиснула зубы, но сдержать слез не смогла, и они одна за другой покатились по щекам.
Надя хотела было что-нибудь сказать ей в утешение, но у нее перехватило дыхание, и она почувствовала, что если попытается заговорить, то и сама расплачется.
Обе немного помолчали.
— Запишем, — коротко сказала Надя. — Где живете?
— Здесь. Неподалеку. На Барачной, дом сорок.
На Барачной? Семен Маликов тоже живет на Барачной. Вернее, жил. И Надя вспомнила, где и когда видела эту женщину. Да, да! Землянка, ночь, душная комнатенка, на полу вповалку спят дети...
— Семен Маликов ваш сосед?
— Сосед, — ответила женщина, не понимая, почему Надя заговорила о Маликове. — Наискосок живет. Через улицу. Только он там больше не живет... У вас он...
— Я знаю. И вас тоже знаю. Ночью приходила, помните?
Глаза женщины оживились.
— Про Семена спрашивала?! Батюшки, как же, помню! А я тоже гляжу, вроде по личности знакомая, только ничего такого не подумала — людей-то эвон сколько перевидать приходится... А Федю-то, мужа моего, как раз на другой день и поранили. — Глаза ее снова погасли.
— Сколько у вас детей? Двое? И еще кто есть в семье? Мамаша? И ее запишем. И на вас давать будем.
Женщина кивнула. Казалось, слова Нади не вызвали в ней никаких чувств.
— Пока жив был Федя, кое-как перебивались. Теперь хоть ложись да помирай. Себя не жалко, а вот детишки... Старшенький, на шестой годок пошел, лежит, весь высох; малышок тоже — мощи одни.
— Да, детишки... — Надя вздохнула. Насмотрелась она за эти дни на детское горе. — Вы уж сами как-нибудь крепитесь...
— Не знаю, что и сказать, что и подумать. Мамаша у меня — ноги опухли, чуть ходит. Ушла — и не знаю, чего там дома... А ежели б домой дали?.. Хотя маленько, на какую там болтушку?
Надя опустила голову. Как тяжело отказывать тому, кому надо помочь.
— У нас сейчас почти ничего нет, — неохотно созналась она и почувствовала неловкость и даже некоторую вину за то, что люди голодают, а красные ничем не могут им помочь. А ведь она тоже красная, и с просьбами обращаются к ней. — Ничего, ни-че-го нет! Но как будет — пришлем. Тут же! Обязательно пришлем! Может, даже сегодня. А сейчас получите детский паек. И каждое утро приходите. Да не старайтесь пораньше — с утра очереди. Правда, паек — только счет один, от него ни сыт, ни голоден. Ну, а все же...
Васильева поблагодарила, сказала, что сбегает за посудой. Надя вышла вслед и у калитки снова встретилась с ней. Васильева только что перекинула через плечо веревочную лямку и силилась стронуть с места небольшие санки с сеном. Надя удивилась.
— У вас есть корова? — обрадованно спросила она.
— Корова-то есть, да молока нет, совсем перестала доиться, скоро должна теленочка принести, — пояснила Васильева.
— Ничего, дождетесь, было бы что ждать, — ободрила Надя. — Ведь это же счастье, в такое время давать детям хоть немного молока.
— А молока нам, видно, все равно не видать: кормить-то коровушку нечем, придется со двора свести. Летом Федя малость заготовил кормов, а кто-то взял да нарочно и стравил в копнах. Прошлогоднее сено тянулось, а вот уже с месяц добывать приходится.
— Покупаете? — спросила Надя.
— Меняем. В Форштадте. Там живут, горя не знают, все у них есть: и хлеб, и сало, и мясо, и сено — чего душа желает. Было бы на что менять! Всю бедноту казачьи богатеи обобрали. И без того голь перекатная, а они норовят и последнюю шкуру содрать. Оно если правду сказать, ничего не жалко заради детей, но ведь никакой совести у этих живодеров нету: мало того, что почти задарма берут, так еще и измываются!
Васильева всхлипнула и тут же вдруг ожесточенно набросилась на Надю с упреками:
— Хоть бы вы там, комиссары, своим глазом добрались до нашей жизни! Мужики у нас полегли, а над вдовами змеищи шипят да изгаляются...
— Это сено тоже выменяли?
— А кто даром даст? После Феди костюм остался. Подвенечный, почти ненадеванный. Вот и снесла, отдала за сено. На трое салазок договорились, а он сегодня эти впритрус наложил и сказал, чтоб больше не ездила.
— Значит, обманул? — возмутилась Надя: