Крылья беркута
Шрифт:
Семен схватил его за шиворот.
— Встань! Смотреть тошно!
Спекулянт что-то говорил, обращаясь то к Семену, то к комиссару.
Кобзин махнул рукой.
— Хватит! Давай, Маликов, отправляй его. Вишь, взвыл! Кровососы! С корнем выдирать такой сорняк.
Когда спекулянта увели, Кобзин обратился к остальным:
— А вы, граждане, можете идти по домам. Вещи остаются за вами. И пшено, которое получили у этого типа. До свидания.
Едва ушли пострадавшие, как в комнату вбежал Семен.
— Петр Алексеевич! Товарищ Аистов! Крестный ход...
— А ты что, испугался? Тоже мне — красногвардеец! — насмешливо бросил Аистов.
— Так они у наших ворот, — не в силах скрыть тревоги, выпалил Семен. — Во двор ломятся. Часовые не пускают, а они — напролом!
Кобзин опрометью бросился на крыльцо.
Вся улица была запружена народом, у самых ворот стояло несколько монашек, окруженных толпой. Виднелись хоругви, иконы и большие церковные кресты, сиявшие на солнце. Какая-то старуха пыталась войти во двор, но ее не пропускали часовые, скрестившие перед ней штыки. Вдруг вперед протиснулась пожилая женщина с иконой в руках, за ней юродивая Мелания. Женщина оттерла в сторону старуху и двинулась, выставив навстречу штыкам икону. Растерявшиеся красногвардейцы разомкнули штыки. Женщина с иконой и юродивая вошли во двор, а вслед за ними потекла густая толпа. Звонкий женский голос запел стихиру, его поддержал многоголосый хор.
— Ну, кажется, начинается! — тихо сказал комиссару Аистов. — Пожалуй, дадут они нам концерт.
Толпа наводнила двор и, не прекращая пения, медленно двигалась к крыльцу. Женщина поднялась на ступеньку, обернулась к толпе и высоко подняла над головой икону. Пение оборвалось, шум утих.
— Преподобная матушка Мелания говорить будет! — прокричала женщина и опустилась перед юродивой на колени. — Говори, наша заступница перед господом! Отверзи уста свои и скажи правду нечестивым.
И вслед за ней, как по команде, из толпы понеслись возгласы:
— Говори!
— Говори, наша матерь!
— Говори, преподобная...
Юродивая, опираясь на громадную клюку, подалась вперед, стала топтаться на месте и принялась выкрикивать:
— У-у-у! У-у-у! Беси! Беси! Нечистые беси!
Женщину с иконой словно что-то толкнуло.
— Слыхали, комиссары? — завопила она. — Безбожники! Про вас говорит мать Мелания. Беси! Люди добрые, слыхали, что говорит преподобная?.. Вещай! Сказывай, матушка, дальше. Слушайте, люди!
Над толпой нависла тишина.
Юродивая закрыла лицо руками, вскрикнула, запричитала:
— Дитенок! Дитенок махонький... Птенчик. В ямку. В ямку! Дитенок — ам, ам, а его в ямку...
Юродивая бессильно опустила руки, и все близко стоявшие увидели на ее щеках слезы. В толпе зарыдала какая-то женщина.
— Детишков наших в ямку!.. С голоду! Не допусти, господи!
— Сами полезайте в яму, — прогудел чей-то бас, а вслед за ним, словно по команде, загудела, зарычала толпа.
— Сами в яму!
— Головы пооткручивать!..
Юродивая подняла руку и перекрестила толпу.
— Убили птенчика! — выкрикнула она. — И еще убьют! Господу помолимся. — Она поклонилась на все стороны, часто-часто крестясь. — За упокой! За упокой помолимся!.. За невинную душу птенчика. — Юродивая вся содрогнулась, взметнула вверх руки и, закрыв глаза, горестно зарыдала.
Послышался женский безудержный плач, причитания.
— Земля горит! — снова завопила юродивая. — Плачет мать! Плачет над птенчиком! Поклонимся господу!
Она запела протяжную стихиру. Толпа подхватила ее, но юродивая уже позабыла о стихире и, не обращая внимания на толпу, затянула веселую припевку и, приплясывая, пошла по кругу:
Ягодинка, ягодинка, ягодиночка моя...Потом вдруг остановилась и диковатым голосом прокричала:
— Коршун, бейте коршуна!..
Комиссар Кобзин понял, что дальше он не должен оставаться безучастным зрителем этого, на первый взгляд случайно возникшего, но, по всей видимости, заранее отрепетированного представления.
Опершись о перила крыльца, приподнявшись на носки, он крикнул:
— А ну, хватит спектакля! Тише! Товарищи женщины, говорите: зачем пришли?
Уже знакомый бас из толпы прокричал:
— Степной волк тебе товарищ!
— Хлеба дайте!
— Погибаем!..
— Детишки примирают...
Кобзин сдернул с головы шапку и, подавшись вперед, заговорил:
— Женщины! Знаем о вашем горе! Поверьте мне, нету у нас хлеба. Ни зернышка. Не-ету!
— Так перестреляйте нас всех, чтоб не мучиться! — долетел из толпы голос, полный горя и отчаяния
К крыльцу снова подступила женщина с иконой.
— А ты ответствуй нам, куда вы хлеб дели? Пока был атаман, и хлебушко был!
— Я скажу вам. Хлеб атаман вывез. Заставил купцов попрятать, чтоб с голоду пухли.
Зашевелилась, загудела, закричала, завопила толпа:
— Брешешь, собака! За границу вывезли! Германцу продали! И сами продались...
Юродивая неистово взвизгнула, юлой завертелась на месте, прихлопывая в ладоши и истерично выкрикивая:
— Продались! Продались! Продались...
И снова басовитый голос в толпе:
— Бабы, бей коршуна!
На мгновение толпа замерла. Кобзин напряженно искал глазами, стараясь угадать, кто же это выкрикивает, подстрекая толпу. А людское месиво зашевелилось и пришло в грозное движение, мелькнули лопата, вилы...
— А ну, ни с места! — пророкотал Аистов и, выхватив из кобуры наган, выстрелил в воздух.
Толпа ойкнула, подалась назад, словно сжалась.
— Маликов, пулемет!
Семен будто ждал этой команды, рывком выкатил на крыльцо пулемет, припал к нему.
— Осторожно, бабоньки, — крикнул он, довольный произведенным впечатлением, — эта штука кусается!..
Толпа отхлынула к воротам. На месте осталась только женщина с иконой. Она подступила еще ближе и, не скрывая всей своей ярости и ненависти, закричала: