Крылья Мастера / Ангел Маргариты
Шрифт:
– Как пить дать, – покорно согласился Рудольф Нахалов. – А оттуда – в Париж, и будет кропать антироссийские романы. Толку от него тогда, как от козла молока.
Бюро всего мира в политику не лезли, хотя негласно конкурировали между собой, но и не делились фигурантами, информация подобного рода, конечно, просачивалась, и бороться с этим было бесполезно, но это было уже издержками профессии. К тому же это была не их епархия, а департамента «Г», «государство», хотя, конечно, они негласно соперничали, но в рамках дозволенного и в политику ни-ни, носа не совали, за это можно было капитально
– Толстой же строчит, – бестактно напомнил Ларий Похабов, зная, что Рудольф Нахалов его терпеть не может, его литературные коленца и пустые заигрывания с революцией.
Не верил он Толстому. Считал его великим обманщиком русского народа.
– Это не наше собачье дело, – на контр фальцете напомнил Рудольф Нахалов о партнёрах по цеху, – им виднее, они в теме. Всё равно его в Москву перетянут.
– Спорим, нет! – констатировал Ларий Похабов, впрочем, скалясь, всего лишь как на японском рождестве, где все скучно и тошно до неприличия, потому что водки нет, в есть слабенькое саке в каких-то горяченьких чашечках, которых даже не зуб не хватит.
– Спорим, да! – наставил на него палец Рудольф Нахалов, воинственно оскалился.
– Ставлю сотню фунтов, – сказал Ларий Похабов так, словно поймал Рудольфа Нахалова за причинное место и начал выкручивать, как крокодил, рывками.
– Замётано! – ещё больше разгорячился Рудольф Нахалов.
– Вернёмся к нашим баранам, – цинично сказал Ларий Похабов, пропустив мимо ушей горячность партнёра. – Чего конкретно будем делать?
Рудольф Нахалов пожал широкими плечами в кителе интенданта с жёлтой полоской за ранение. Последним он очень гордился, последнее было его личным приобретением на Зелёном рынке Владикавказа.
– А давай-ка пошлём его в Пятигорск хотя бы на один день. Глядишь, в дороге что-нибудь подцепит.
– Не что-нибудь, а возвратный тиф! – с одобрением сказал Ларий Похабов, выпучивая глаза, когда находил абсолютно верных ход. – От него не умирают, но и так просто не отделываются, полгода, как пить дать, будет маяться, к этому времени фронт развалится и красные возьмут Владикавказ.
Ай да Пушкин! Ай да сукин сын! – подумал он о себе восторженно.
– Экий ты похабный, – поморщился Рудольф Нахалов, намекая на безнадежность, его возраст и вечно растёкшийся правый глазик. – Аж, противно!
– Жалко стало? – позлорадствовал Ларий Похабов, намекая на слабость партнёра по части стратегии и отсутствие мыслительных способностей.
– Да не то чтобы… – открестился Рудольф Нахалов. – А если, не дай бог, красные расстреляют?..
– Ничего, переживёт, – равнодушно заметил Ларий Похабов, – молодой ещё.
– Ну знаешь! – изобразил возмущение Рудольф Нахалов, хотя ему тоже было ровным счётом на всё наплевать, и Ларий Похабов знал об этом. – Тогда вытащим Максима Курилова?! – предложил он, хотя понимал, что энергии на эту операцию никто не выделит из-за неочевидности конечного результата. Что из него выйдет: кастрат-одиночка, или очередной математик? Кому это надо? Сумасшедших и так хватает. А писателей-стилистов крайне мало.
Ларий Похабов засмеялся от неожиданности. На Курилове бюро поставило крест. С Куриловым было покончено. Курилов давно был вычеркнут из табеля о рангах. Так что разговоры об этом были пустым сотрясанием воздуха.
– А как ты всё провернёшь? – поюродствовал он, забыв, что у него нелады с желудком.
– А я к нему больного штабс-капитана приставлю, пусть он его везёт сюда, во Владикавказ. Пусть пожалеет на свою голову.
Ларий Похабов, нацепил монокль и некоторое время думал, забавно чурясь в лому.
– А потом мы подгребём, – подмигнул ему Рудольф Нахалов.
Он дал понять: в том смысле, что тогда общая ситуация в Москве вполне созреет и Булгакова можно брать тёпленьким.
– Замётано! – бездумно согласился Ларий Похабов и от радости плеснул себе и партнёру вина, хотя его всё ещё тошнило от вчерашнего коньяка.
И действительно, через сутки Булгакова оправился в Пятигорск проконтролировать эвакуацию седьмого перевязочного пункта энергичным и здоровым, а вернулся уже тяжело больным: с лихорадкой и температурой под сорок.
Ему попался старый знакомый по Киеву, Георг Кутулуцкий, служивший старшим адъютантом в штабе Кавказской гренадерской дивизии. Вместо того, чтобы отправить его с офицерским обозом, Булгаков взял его с собой в машину и с ужасом наблюдал симптомы возвратного тифа, и хотя вовсю посыпая носилки, в которых лежал Георг Кутулуцкий, полынью с пижмой, это мало, чем помогло: вши расползлись словно нарочно в поисках новых жертв.
– Стоило просто посидеть на сквозняке в старом вокзале, – посетовала Тася с перекошенным от горя лицом.
Однако Свешников Иван Егорыч, клиницист госпиталя, где служил Булгаков, объяснил ей, что такое возвратный тиф и что он, действительно, «возвращается» три-четыре раза, а то вообще, все десять, и только на последнем этапе человек выздоравливает, а раньше – никак.
– Всё зависит от иммунной системы, а она… – но посмотрел на лежащего в постели с мертвецким видом Булгакова, – не ахти какая. Это месяцев на пять-шесть. Самое малое. Так что в случае отступления просто не довезёте, и не думайте! – возразил он, заметив, что Тася собирается возразить. – Михаил Афанасьевич может умереть от кровотечения селезёнки или поражения других внутренних органов, снаружи не видно, а внутри лопнет, похороните в дороге, и всё. Поверьте мне, я таких уже навидался. У нас до восьмидесяти процентов постельных больных – тифозники, троих-четверых каждый день хороним. Так что, покой, лекарства, хорошее питание, всё что могу рекомендовать, и никакого напряжения.
Что оставалось делать? Тася изошлась в горе, но с присущей ей верностью и движимой инстинктом выживания, устроилась бухгалтером в кафе напротив и каждые два часа бегала домой проведать любимого. Покупала курочек на рынке, сама голову рубила, сама потрошила и поили Булгакова лечебным бульоном. Через полгода Булгаков на куриный отвар смотреть не мог без содрогания.
К несчастью, бедную Тасю вскоре с треском выгнали из кафе за профнепригодность, и она с отчаянием взялась торговать зеленью на разнос и едва сводила концы с концами. Булгаков всё не выздоравливал и не выздоравливал да ещё и попрекал её тем, что они попали под красных из-за её бабских страхов: