Крымская повесть
Шрифт:
Генерал, задрав голову (он был много ниже Симонова), с минуту глядел в лицо шумному визитеру.
— Как поступить с мальчишкой, я решу позднее. Что же касается вас, любезнейший торговец писчебумажными товарами, то для начала вы дадите подписку о невыезде из Ялты.
— Я и так никуда выезжать не собираюсь. А расписаться могу сию секунду, хотя бы вот на этой стене. Отпустите мальчишку!
— Да кто он вам — внук? Племянник?
— Мы друзья.
— Не более и не менее?
— И не более и не менее! — ответил господин Симонов.
— Художник и картина найдены. Мальчишка будет выпущен.
— Это все, что я хотел узнать.
— Но зато я хотел узнать еще кое-что. Уже в связи с вами.
— В другой раз! — заявил Симонов.
И спокойно вышел из кабинета.
— Хватит! — стукнул по столу кулаком Думбадзе.
— Что? — испуганно спросил Зауэр.
— Хватит ломать комедию! За Симоновым установить наблюдение с этой же минуты. А вам что здесь надо, барышня?
И тут заговорила Надежда.
— Мой долг…
— В чем он — ваш долг?
— Я должна сказать, что этот человек ни в чем не виноват.
— Кто? Симонов?
— Я пришла сообщить, — Надежда овладела собой, — что находящийся здесь Владимир Константинович, мой добрый знакомый, не писал картины, вызвавшей в городе беспорядки. Картина написана не в его стиле, не в его манере. Наконец, он — человек далекий от политики. Человек искусства, подлинный художник в душе, далекий от мирских страстей.
— Очень мило! — загадочно произнес Думбадзе. — От чего еще он далек? А к чему близок? Господин Зауэр, значит, вы лгун?
— Ни в коем случае! — воскликнул толстяк. — Я говорил правду! Барышня сама мне сказала, что картину писал арестованный вами художник.
— Вы подлец! Я высказала лишь предположение, — сказала Надежда Зауэру. — Кроме того, можно ли разглашать доверительные разговоры?
Зауэр вскинул голову.
— Да! — заявил он. — Можно и необходимо, если человек уважает власти и порядок…
— Помолчите! — поднял руку генерал. — Итак, сам художник сознается, что написал эту картину. Более того, приносит ее сюда, но тут является барышня и принимается нас всех уверять бог знает в чем.
— Вы сознались? — спросила Надежда у Владимира.
— Я и не скрывал, что картина моя.
Надежда повернулась и вышла из кабинета. Ее никто не задерживал.
Генерал поднялся из-за стола. Из-под насупленных бровей глядели два хитрых глаза. Он направился вдоль дубовой панели к тому месту, где стояла на полу картина.
— Вернемся к предмету разговора, — сказал генерал. — А предмет перед нами. Что же вы можете сказать по этому поводу, Федор Дмитриевич?
— Ужасно!
— Вы считаете картину ужасной?
— Да, несомненно. У меня есть другая картина этого художника. Ничего особенного: спокойное море. Но я ее сегодня сожгу.
— Мы с вами не знатоки живописи, Федор Дмитриевич, — задумчиво произнес генерал. — Может быть, картина хороша. А мне настолько понравилась, что я решил с нею не расставаться. И вам не советую уничтожать свою. За нее, наверное, деньги плачены. Да и сюжет, как вы мне рассказывали, невинен — море… А море, если по нему не плавают корабли и в нем не купаются люди, всегда невинно и лояльно по отношению к властям. Но, ежели на нем появился хоть один корабль, тут уже надо смотреть в две подзорные трубы, под каким флагом он плывет? Так что не спешите расставаться со своей картиной.
— Мне говорили то же самое, — растерянно пробормотал Зауэр, тряся грушевидной головой, видимо, он очень испугался, да к тому же не понимал, к чему клонит генерал.
— Кто говорил?
— Венедикт Андреевич. Севастопольский фабрикант устриц господин Шуликов.
— Он был в Ялте?
— Недавно.
— Как случилось, что я о том не знаю? Шуликов — личность капризная и вздорная. К нему бы приставить дюжих нянек в мундирах и усах, может, уму-разуму и научили бы. А пока он сам не знает, чего хочет. Ничего, авось со временем поуспокоится. Он не из фанатиков. Любит удобства и покой. Такие под старость норовят ревностным служением загладить шалости лет молодых. Но возвратимся к картине. Меня она удивляет. Верно говорят: в искусстве есть своя сила. Подумать только: сгорел «Очаков». Казалось бы, и конец делу… Но — гляди ж ты! — воскресил художник и сам корабль, и огонь, его пожиравший, и даже людей на капитанском мостике, тех людей, которых, определенно, уже нет в живых… Но они живут на картине. Вызывают к себе жалость, у других — будят гнев и желание отмщения. Не убежден, что кто-нибудь, насмотревшись на эту картину, не пошлет пулю, к примеру, в меня или же в вас, глубокоуважаемый Федор Дмитриевич… Впрочем, вы свободны. И я благодарен вам за услугу. Значит, вы никак не могли ошибиться — это именно та картина, которая была выставлена в витрине магазина Симонова? Вопрос очень важный. Подумайте дважды до того, как ответить.
— Да, я думаю… Ошибиться я не мог бы. Конечно, она.
— Благодарю вас. Если у вас дела, спешите. Мне надо поговорить с художником с глазу на глаз.
Когда закрылась дверь за Зауэром, генерал хорошо отрепетированным жестом пригласил Владимира пересесть к столу.
— Наш разговор прервали. Продолжим его.
— При одном условии, — сказал Владимир. — Вы должны освободить мальчика.
— Ультиматумы — моя привилегия. Кроме того, я дал слово — и мальчишка будет освобожден. Хватит об этом.
— Нет, разговор между нами возможен лишь при условии, что мальчика выпустят сейчас же.
— Вы не из легких собеседников. — Нос генерала стал лиловым. — И терплю все это я лишь из уважения к вашему таланту. Картина удивляет, заставляет задуматься о многом. Предлагаю мужской договор: не хотите ли отныне быть со мною в дружбе? Каждый художник, если он хочет преуспеть, нуждается в покровителе. У меня достаточно характера, власти и влияния, чтобы обеспечить вам безбедное, а возможно, и славное будущее. А мальчика, между прочим, выпустили еще полчаса назад. — Лисьи глаза генерала глядели на художника почти что ласково. — Надеюсь, вы достаточно благоразумны.
Но тут в кабинет вновь вплыл секретарь. Он был бледен, его щеки подергивались. То, о чем он докладывал вполголоса, ошеломило и Владимира, и самого генерала. Оказывается, господин Симонов, следом за которым пошли два полицейских, направился к купальне у гостиницы «Европейской». Там, в одной из кабинок, он переоделся в полосатый купальный костюм, а затем, напевая «Не тот я стал теперь…», вошел в воду и уплыл в сторону Массандры. Полицейские пустились было вслед за Симоновым по Нижнемассандровской улице, а затем и просто по берегу, но отстали.