Крымский цикл (сборник)
Шрифт:
Тогда нам не было известно, что происходит у Каховки. Мы спали, и нас не могли добудиться ни кашевары, привезшие нам ужин, ни генерал Андгуладзе, ни даже штабс-капитан Дьяков, проснувшийся первым и безуспешно пытавшийся поставить нас на ноги.
Мы очнулись уже поздно вечером, когда закат догорел и со степи подул свежий ветер. Но теперь он нес не привычный запах степных трав и созревшей пшеницы, – воздух был полон гари и порохового смрада. У горизонта тянулась красная полоса – вдоль Днепра, не прекращаясь ни на минуту, продолжались бои.
Поручик Успенский прибыл меня навестить. На этот раз он был
1 июля
Сегодня я чувствую себя настолько лучше, что уже начинаю подумывать о возобновлении прогулок, хотя бы минут по десять в сутки. Вчера поручик Успенский вновь приносил книжку о лечебной гимнастике, но с этим можно не торопиться. Во всяком случае, сдаваться покуда рано. Я лично капитулировать не намерен.
Утром 12-го мы вернулись в Каменный Колодязь и уже начали было располагаться на отдых, как последовал приказ собираться и вновь готовиться к походу. Штабс-капитан Дьяков узнал в штабе, что вчера два полка 13-й дивизии вместе с конницей Барбовича атаковали красных у Каховки, но были отбиты, а генерал Андгуладзе, по слухам, ранен. Теперь к Каховке выступали все резервные части, в том числе и мы.
Перед выступлением штабс-капитан Дьяков построил отряд, и мы еще раз проверили тех, кто остался. Нас было почти столько же, сколько восемь месяцев назад под Токмаком. Но уже не было Николая Сергеевича, не было трех моих взводных, не осталось и десятка тех, с кем мы вышли когда-то из Ростова. Что ж, два наших прапорщика командовали теперь взводами не хуже, чем Сеня Новиков и Володя Дидковский. А поручик Успенский давно уже мог вести нашу роту в бой. Люди менялись, уходили навсегда, и один я оставался на месте, словно и вправду завороженный. Но теперь передо мною стояли последние сорокинцы, и я снова поведу их в бой.
Я еще раз попытался оставить прапорщика Немно в тылу, но наш цыган стоял на своем. Я обратился к штабс-капитану Дьякову, но тот, переговорив с прапорщиком, резонно рассудил, что рана у него легкая, а офицеров у нас и так не хватает. Он был прав, но что-то заставляло меня не соглашаться с очевидным. Может быть то, что в последние дни прапорщик Немно перестал улыбаться, отвечал невпопад и впервые, словно забыв русский, обращался к нам время от времени на цыганском языке. Он, похоже, здорово устал, но я опасался, что это не усталость, а то, что мне приходилось часто видеть у моих сослуживцев. Тот самый взгляд – взгляд Ангела.
Переубедить мне никого не удалось, но в одном штабс-капитан Дьяков со мной согласился, – Ольгу мы оставили в Каменном Колодязе, в дивизионном лазарете, который собирался эвакуироваться в Мелитополь. Прапорщик Мишрис сделал суровое лицо, прощаясь с нашей сестрой милосердия, и как бы ненароком звякнул шашкой. Вероятно, он был уверен, что смотрится в эту минуту очень грозным и очень взрослым. Я пожал Ольге руку, и она шепнула мен, чтоб я берег себя. Насколько это возможно. Я шепнул в ответ, что мне беречься не надо. Я и так бессмертный.
Иы уходили под вечер. Отдохнувшие
Спускалась ночь, зарево на горизонте росло, и до нас все отчетливее доносился грохот канонады. К полуночи мы прошли Терны, и разрывы стали еще слышнее – Каховка была рядом. Через полчаса колонна остановилась. Штабс-капитан Дьяков коротко побеседовал с кем-то из штабных, прибывших из Каховки, и сообщил, что части Андгуладзе и конница Барбовича ведут бой на окраине города, но из-за Днепра подтягиваются свежие силы красных и, по слухам, через реку переправляются танки. Мы должны были спешить – в Каховке каждый штык был на счету.
Дорога потянулась на высокий холм, мы поневоле замедлили ход, но тут Лютик заржал и в несколько мгновений одолел подъем, буквально взлетев на вершину. В лицо мне ударил красный свет, и я непроизвольно дернул поводья. Лютик удивленно заржал, но дисциплинированно остановился.
Холм был высок, и вся Каховка лежала, как на ладони. Огненное зарево затопило полнеба, и недвижная гладь Днепра казалась розовой. Город горел, пламя рвалось ввысь, и сквозь него лишь кое-где проглядывали черные коробки домов. Разрывы снарядов сливались в сплошной гул, еле различимо стрекотали пулеметные очереди. Я стоял, не в силах тронуться с места и отвести глаза от красного зарева. Рядом со мною придержал свою гнедую поручик Успенский и тоже недвижно застыл, глядя вперед. Неподалеку заржал еще один конь – прапорщик Мишрис остановил Злыдня и нерешительно гарцевал на месте, поглядывая то на нас с поручиком, то на горящий город. Наш отряд уже почти перевалил вершину холма, и тут к нам присоединился прапорщик Немно, который бросил лишь беглый взгляд на панораму Днепра и попытался пришпорить коня. Но конь вдруг споткнулся, еле удержавшись на ногах; прапорщик что-то закричал ему по-цыгански, дернул удила, от чего конь взвился свечкой и поскакал вниз.
Тут заржал Лютик. Я помотал головой, отганяя наваждение, и тронул каблуком его бока. Конь шагнул впред, и вслед за мной тронулись все остальные. Дорога пошла вниз, было светло, как днем, и трепещущий красный огонь окружил нас со всех сторон.
Что-то сегодня в нашем госпитале тихо. Никто не забежал ко мне в гости. Даже поручика Успенского, и того нет. Впрочем, не буду уподобляться дядюшке Евгения Онегина. И так я им всем очень благодарен. В общем-то, можно считать, что мне в той жизни повезло.
2 июля
Вадим Успенский убит вчера на дуэли. Мне не хотели говорить.
Господи! За что же ты так!
10 июля
Не думал, что еще придется писать. Но надо успеть кое-что закончить. К тому же, сегодня я могу немного приподняться, и правая рука чуть-чуть отпустила. Диктовать мне не хотелось бы – не привык.
Девять дней, как погиб Вадим. Его похоронили вместе с его убийцей – в ту же ночь марковец застрелился. В записке он просил простить его и утверждал, что не хотел убивать Вадима. Он хотел лишь сбить с его головы фуражку. Но дрогнула рука.