Крыса, которую я не боюсь

Тремасова Светлана

— Мне не надо.

— Ты что? Никак не очнёшься? Давай соображай скорей, что будешь брать.

— Я не поеду.

— ?

— Я не поеду… не могу… не хочу…

— Как это не поедешь?

Ю, отрицая, крутила головой.

— Там мама и отец, там твой муж, твой сын, наконец.

— Они уже научились жить без меня.

— Ты думаешь, без тебя им лучше?

— Ни лучше, ни хуже. И не надо придумывать мне чувство вины, у меня его нет,

и чувства стадности и коллективизма тоже. Мне не надо никакой любви, никакого карьерного роста и обеспеченной старости, я вообще не хочу ставить какие-то странные цели, к которым нужно стремиться, чтобы потом оказалось, что это было нужно только какому-то выдуманному глобальному человеческому честолюбию. Я хочу жить без этой вязкой паутины из выдуманных и навязанных желаний, чувств и всякой другой белиберды, которой с рождения человека засыпают так, что он до самой смерти думает, что вся эта насыпь из чужого мусора и есть он сам…

— Ладно. Тише, тише, тише… Но тогда в чём смысл? Какая цель? К чему стремиться? Что ты тут делаешь? Ходишь и смотришь. Что сегодня исчезло, что появилось. Круто. Раньше хотя бы книги читала…

— А ты? Почему ты здесь не читаешь книги?

— А смысл?

— Вот, вот. Гордость, ничтожество, хорошо и плохо, вечная борьба полов — бесконечно долгая жвачка, которую спасает только возможность, что что-то подобное случится с тобой в реальной жизни. А здесь ничего этого нет! Не случится! Наука и религия здесь тоже не действуют. Всё! Даже не получается сидеть в норе и пользоваться благами ушедшей цивилизации! Она просто тает на глазах! Какое счастье!..

— Послушай, но здесь вообще неизвестно что может произойти в любую минуту! Здесь даже не знаешь, чего бояться, что вообще здесь может быть!

— Здесь не надо бояться. Здесь я не боюсь.

— А как же крыса? — жестом ткнул он в рисунок на стене. — Клянусь, я её действительно видел!

— Не очень-то она похожа на крысу.

— Да, скорее, это лемминг. Я читал про них — с виду милые такие хомячки, но когда им становится нечего есть, они бросаются на всё, что движется. Голодные лемминги опустошили однажды целый город — съели всех местных жителей и всё живое — там трава до сих пор не растёт! Они не спят ни днём, ни ночью, быстро размножаются и ещё среди них часто встречаются оборотни, которые в полнолуние превращаются в баранов и пьют кровь у волков!

— Ничего, мы живём параллельно.

— Ты же боишься крыс?! Помнишь, как тебя в детстве укусила крыса?

— Я думаю, она не хотела меня кусать, так, просто рефлекс сработал. Она подумала, что я хочу её схватить, а бежать ей было некуда, я же не знала, что она сидит за тумбой. Такой тупой рефлекс, от страха. Здесь это не работает.

— А если кто-нибудь сюда припрётся? Ну, мало ли дураков где шляется…

— Сюда? Сюда никто не может придти.

— Это так было, когда мы думали, что кроме нас никто не выжил.

— Нет, я и сейчас так думаю.

— Как? Что кроме нас никого не осталось?

— По крайней мере, здесь это так…

— Но ведь Генка правда звонил?

— Звонил.

— Нет. Ничего не выйдет. Я тебя здесь не оставлю.

— Помнишь, я тебе говорила про этот двор, где горка с клоуном, а ведь раньше его здесь не было. Это как будто для меня, понимаешь? Ведь это самое моё, самое нормальное моё состояние — состояние неподвижного созерцания. А я уже давным-давно, с детства практически, никогда не могла себе это позволить. А здесь я так живу. Каждый день. Здесь я могу так жить — просто стоять и смотреть, просто наблюдать, как что-то меняется, и главное — я участвую в этом, во всей этой странной здешней жизни — я участвую в ней не тогда, когда пытаюсь выживать — да я и не пытаюсь, — а именно когда стою и смотрю, и чувствую, что всё это — я… Я просто не выйду отсюда….

Он выпил ещё стакан вина, почти залпом:

— А мне что делать?

— Иди. Собирайся скорее и иди. Чем быстрее, тем лучше. Ведь если Генка звонил, значит, можно туда попасть, значит, где-то все живы. Собери всё, что нужно, — деньги и всё по уставу. Как в сказке: бери, что надо, сколько унесёшь из этого колодца, и иди…

— Ю, мы что, больше не встретимся?…

«Кукареку!» — глухо донеслось из комнаты. Они прислушались. «Кукареку!»

— Что это? Правда, петух?

«Кукареку!»

— Это будильник. Ты сам вчера зарядил мой мобильный.

«Кукареку!»

— Да, точно… ведь я же смогу тебе позвонить!?

— Конечно!

— Я позвоню. Как доберусь до Москвы, и позвоню. Или даже из Ранска.

— Да… я не пойду тебя провожать, чтобы… всё получилось.

Он кивнул. Они обнялись.

— Пока, Ю.

— Пока, Ал.

Он вышел.

Вместе с его уходящими шагами пришла тишина, осторожно оседая на предметы, будто пробуя их на прочность. С хрустом, пугнув тишину, надломилась рука на запястье, ещё громче треснула шея возле ключицы, и голова куклы свалилась на пол как рыба…