Крыша мира
Шрифт:
После обеда, когда пошла по рукам голубая чашка, под гортанный, резкий напев певца-хазара (с того берега прекинулся через границу певец — попытать судьбу в Дарвазских ущельях), бек, по правую руку которого я сидел, сказал мне, понизив голос:
— Скажи, государь мой вихрь: ты твердо решил пойти по Заповедной Тропе? Если бы, как отец (потому что я полюбил тебя), я попросил тебя вернуться, — как ответил бы ты мне, старику?
— Ответил бы, как сын — отцу: я послушен твоей воле — когда ты приказываешь «вперед».
Бек улыбнулся — доброй старческой своей улыбкой.
— Разве так отвечают у тебя на родине почтительные сыновья? Пусть будет так! Я рад был бы видеть тебя еще долго гостем — ты молодишь мою старую крепость. Но если уже ты решил идти — послушайся моего совета: не откладывай.
Он помолчал и добавил:
— Фирман эмира, что предъявил мне твой джевачи, говорит ясно: открыть фаранги всякий путь, какой он пожелает! Правда, светлейший — да будет над ним милость Аллаха — не знал, конечно, какой путь ты выберешь: на такой путь — не дал бы фирмана повелитель. Прав Джафар, когда он отказывается следовать за тобой. Но в фирмане нет оговорок: он говорит твердо; и не дать тебе проводников и коней до Язгулона — я не могу… Но не в моей власти отвести от тебя Хранителей. Их право — не дать тебе ступить на Тропу, которую охраняет их род со времен Искандера. Этого права не может отнять у них никакой фирман: оно дано им Заветом. Ты молод и смел, но ты один, их — двенадцать.
— Как дивов в сказке о Пери и Искандере…
— Смейся, смейся… Поверь, они недаром носят на плече коготь грифа. Они когтисты — крэн-и-лонги! И они знают горы, как никто из моих проводников. Вот почему я и говорю: поторопись отъездом.
— Но если они все равно не дадут дороги… какая разница — часом раньше, часом позже придется нам сменить удар на удар?
— Обычай рода таков, — тихо сказал бек, — три дня должны провести крэн-и-лонги у трупа Джилги. Он умер темной смертью: мне говорили — при нем не нашли прадедовского ножа, который носил он как старший из Хранителей. Утес, на который лег его труп, затаил тайну. Но умершие темной смертью — во власти духов темноты — они придут за Джилгой: их путь — сквозь его мертвое тело. А потому три дня и три ночи будут держать стражу у тела Джилги крэн-и-лонги, отгоняя духов; на четвертый день Джилга будет уже далеко — духам не угнаться. Тверд обычай родовой охраны. Три дня ни один из крэн-и-лонгов не отлучится из Кала-и-Хумба.
— И ты хочешь, чтобы за это время и я оказался далеко? Чтобы крэн-и-лонгам было не угнаться за мною?
— Нет позора уйти от неравного боя! — поднял на меня внезапно заблестевшие глаза старик. — Что пользы, если прольется еще кровь…
— Ты прав, таксыр. Наутро мы будем в седлах.
Бек ласково положил мне на рукав пухлую морщинистую руку.
— Я старик. Я хорошо вижу твой полет, орленок. Когда будешь далеко — расскажи, под вечер жизни, своим орлятам — о старом кала-и-хумбском беке.
Я дал слово: и вот — держу его…
Мы ушли с праздника, не досмотрев хороводов, что водили горцы во дворе, вокруг высоких дымных костров. Надо было собраться, распределить вещи: что на север — с Жоржем, что в легких вьюках — со мною; надо было точнее рассчитать, во сколько дней успеет северным путем выйти к Бардобе Жорж, чтобы нам не разминуться на Алае. Но едва мы наклонились над картой, вошел встревоженный Гассан.
— Таксыр, тебя хочет видеть какой-то старик: он говорит — от имени крэн-и-лонгов.
Жорж тихо свистнул и осведомился, снимая со стены винтовку:
— Он один?
— Один и без оружия. И стар он, тура-Джорджа, как бабушка Саллаэддина. Но все же поберегись, таксыр: страшное рассказывают здесь об этих крэн-и-лонгах.
— Ладно. Зови!
Вошел плечистый, коренастый старик — в синей чалме, с когтем грифа на правом плече. Сильный еще, хотя прозеленью подернуло седину бороды у висков и по закраинам подбородка. Он не был на байге — это лицо я бы запомнил.
Гассан, за его спиной, прислонился к притолоке, весь подобравшись, как тигр на прыжке.
— Отошли людей, — сказал горец отрывисто и глухо. — Мой разговор с тобой — глаз в глаз.
— Товарищ не понимает по-таджикски. И у меня нет тайны, которую я хоронил бы от людского слуха, как вор.
— Мой разговор — от меня к тебе, а не по всему базару, — упрямо повторил старик. — Отошли людей. Или ты боишься?
— Не тебя ли, Хранитель Тропы?
— Отошли людей. При них я не вымолвлю слова.
Я пожал плечами.
— Жорж, Гассан (я нарочно продолжал говорить по-таджикски), оставьте нас, пожалуйста; этому человеку надо сказать слово, стыдящееся людского слуха…
Жорж поколебался, но все же неохотно направился к выходу, захватив винтовку.
— Мы будем здесь за дверью. Если что — свистни…
За ним вышел Гассан. Проводив их глазами, крэн-и-лонг выпрямил резким движением плечи и вплотную подошел ко мне. Он спросил, пристально глядя в глаза, медленно, слог за слогом:
— Как умер Джилга?
— Как вор и трус.
Горец вздрогнул и вобрал голову в плечи, как от удара хлыста. Седые густые брови сдвинулись, глубоко врезав морщины в крутой лоб.
— Что ты сказал, фаранги?
Голос как шипение змеи.
— Как вор и трус, — повторил я, наклоняясь вперед, к нему. — Он заманил меня, безоружного; он думал зарезать меня, как барана на задворках. Видно, смотреть в лицо — не в обычае Хранителей. Но я — посмотрел ему в лицо.
Горец улыбнулся — странной, жесткой улыбкой.
— Джилга вор, потому что заманил тебя безоружного? Разве есть закон для убийства у вас там, в стране западных чудес? Джилга исполнил свой долг. Разве ты не хотел ступить на Тропу, хранить которую он поставлен?
— Кем?
Старик поднял обе руки вверх — движением молитвы.
Я засмеялся:
— Аллахом?
Крэн-и-лонг покачал головой:
— Все живое бросает за собою т е н ь. Аллах — лишь т е н ь Солнца на небе.
— Кто слышал приказ Солнца охранять Тропу?
— Наши деды, фаранги. От них приняли мы приказ.
— Приказ, переданный мертвецами, — мертв: спроси Джилгу. Я ж и в. Хранитель Тропы! И м о й приказ — дайте дорогу.
— Приказы дает сильный. Солнце сильнее тебя!
— Разве раб бывает сильнее свободного?