Крыша мира
Шрифт:
Старик улыбнулся — растерянно и злобно.
— Ты начал рыком тигра, а кончаешь — как стонет ишак. Мы служим Солнцу за родом род: ты хочешь уверить меня, что мы дали клятву на верность — рабу?
— А разве его путь не предписан? Разве не выходит оно в назначенные ему сроки, как поденщик на работу, и не смеет сойти с пути раньше положенного срока? А мне — свободен путь — и в ночь и в день, — с запада на восток и с востока на запад.
— Подставь голову под его луч, — крикнул, задыхаясь, крэн-и-лонг, — он расколет тебе череп!
— Он колет тыквы! Ты видел наши белые шлемы? Чтобы отбить луч — довольно тоненькой корки, которую пробьет гвоздем трехлетний ребенок. Мы давно рукою ловим силу твоего солнца: так не пугай же меня ею, старик! Скажи лучше просто — чего тебе здесь нужно?
Горец погладил бороду и, сгорбив плечи, засунул руки за пояс.
— Ты прав, фаранги. Нелепо нам спорить о Солнце. Мы — крови разной, разных родов. Мы — Хранители, ты — Нарушитель! Где жив один — умирает другой. Наша беседа — на лезвие ножа.
— Так зачем ты пришел? — пожал я плечами. — Джилга уже говорил со мною.
— Закон Хранителей! — торжественно ответил старик, протянув ко мне руку. — Слушай. Мы не знаем мести, но и пощады не знаем. Если ты повернешь на север — я, старейший из крэн-и-лонгов, поддержу твое стремя, хотя я и отец Джилги. Мы охраним твой путь. Но если ты потопчешь закон, наложивший заповедь на Тропу, помни, Нарушитель: ты — один, нас, Хранителей, много!
— Все? Ты больше ничего не придумал?
— В твоем слове — вес твоей судьбы, — произнес он медленно, как заклятье. — Ты бросил его на чашу: Джилга — к небу, ты — к земле. Ты сам выбрал.
Он повернулся к двери, но остановился снова:
— Ты взял нож рода. Я хотел было просить, чтобы ты отдал его нам. Но теперь — вот ножны! Мы возьмем их у тебя вместе с ножом крэн-и-лонгов.
Он бросил на стол пустые чеканные ножны и вышел, не обернувшись.
— О чем был разговор? — торопливо спросил Жорж, распахивая двери.
— Пустое. Расспрашивал, как упал Джилга, не мучился ли перед смертью. Это — отец Джилги. Дряхлый и глупый старик.
Жорж недоверчиво покачал головой. Но не могу же я рассказать ему правду. Ведь в самом же деле — н е л ь з я, по-настоящему н е л ь з я ему идти на Тропу со мною.
— А ты чему радуешься, Гассан?
Он взаправду сиял во всю ширину скуластого своего лица.
— Бек назначил на послезавтра большой-большой праздник: проводы фаранги. Туру Джорджа и Джафара он до того дня задержит. Никто не узнает, что мы с тобою, таксыр, на заре будем уже за садами. И пока собаки крэн-и-лонги будут выть над своею падалью — о-ге! — далеко мы будем, таксыр. Не угнаться за нами — хотя бы они по воздуху летели. Хранители заклятья.
— Ну, а идти ты не раздумал?
— Я люблю сказки, таксыр. И чем страшнее — тем лучше. Вот коней только жалко. Ну, да Саллаэддин присмотрит за ними. И пойдут назад легко, в поводу.
— Стой, стой, Гассан! А твой сон?
— Э, не ко времени сейчас, таксыр. Я расскажу его тебе на Тропе, на привале!
Со двора все еще неслись взвизги то разгоравшейся, то стихавшей пляски. Мы снова раскинули карту и стали считать переходы Жоржа — через Гарм к Бардобе. Мы не ложились до самого утра.
Г л а в а XIII. УГОЛЬ И ЖЕЛЕЗО
Едва забрезжило, Гассан вошел, уже снаряженный в путь. Он сменил свой халат на темную горскую куртку и кожаные чембары, заправленные в читральские чулки — толстые, вязанные причудливым узором, коричневым по белому. Вместо неуклюжих высоких сапог — легкие горские «мукки»-поршни, замотанные плотно у щиколотки шерстяною тесьмой. За ним — настороженный, забывший обычную свою степенность Джалэддин.
— Легкого, счастливого пути желает бек. Кони и проводники через Ванж до Язгулона и приказ тамошним людям дать провожатых на Тропу. Не задерживайся в дороге, таксыр, не давай сердцу воли: ты пойдешь недобрыми днями. Недаром боятся люди восточных ущелий.
Гассан темнеет. Ненадолго, впрочем…
На дворе — два низкорослых косматых коня под простыми седлами и три пеших горца, сумрачных, с длинными посохами, с ножами на поясе.
— Ты можешь положиться на них, — шепчет Джалэддин. — Бек выбрал их из рода Мелч: он искони во вражде с крэн-и-лонгами. И ходоки — на диво: пять, и шесть, и семь ташей в день им нипочем: ты за ними и на коне по горам не угонишься!
Простились, обнялись. И с Джалэддином, и с Джафаром, и с Саллаэддином. С Гассаном Саллаэддин прощается хмуро.
— Ты чего неласков, Салла?
— Э, такого слова только не хочу сказать на дорогу, таксыр! Я ведь знаю: только мне на зло ушел он с тобою на Тропу. Только мне на зло. Будет потом, в Самарканде, сказки рассказывать — на посмех мне, зубы скалить надо мною на весь базар!
— Верно, — хохочет, уже с седла, Гассан. — Буду! А ты другой раз не пугайся трещоток — разве ты дрозд?
Хмурится и Жорж.
— Может быть, лучше было бы вместе?
— Брось, верно решили. Но Тропе — путь одному.
Крадучись провели нас, в обход въездных ворот, у которых постукивал прикладами по камню соскучившийся, сонный караул, к пролому в каменной ограде цитадели, заставленному деревянными тлелыми щитами. Щель раскрылась, едва пропуская нас. По крутой извилистой тропке, окутанной предрассветным туманом, мы съехали вниз. Тропа вывела в сады предместья. Издалека, распластав над городом тяжелые незримые крылья, плыл глухой непрерывный вздрагивающий гул бубен и жуткий стенящий клич немногих созвучных, сильных голосов.
— По-волчьи воют, стервятники! — кривит губы Гассан. Но глаза его неспокойны. — С правой руки: ничего. А если бы с левой — не быть бы добру, таксыр! Примета верная. Э-гой! Прибавь шагу, джура: туман сползает уже с крыш. Солнце близко.
И вправду: за мигом миг рвалась прозрачная пелена над городом, открывая копьями вздымавшиеся высокие тополя и в раздумье разбросавшие узорные ветви свои чинары…
Горцы и без понуканий шли быстро и легко, бесшумно скользя по камням дороги. Солнце словно взвилось из-за седла дальнего высокого перевала. И сразу приникли к земле, разбегаясь белыми клубками, пугливо, по-заячьи — перескоком, последние, запоздалые туманные пятна.