Крыша мира
Шрифт:
— Э, таксыр! А мы уже думали — конец тебе пришел. Думали: как теперь с вьюком быть, как делить, кому что…
И вдруг сразу остановился.
— А Гассан где?
— Монахом Гассан стал.
— Пожалуйста, шутки не скажи, таксыр. Ему из Самарканда весть: жена, пожалуйста, родила.
— Мертвого?
— Зачем мертвого?.. Еще какой живой: двойня! Скажи, очень прошу, правду: где Гассан?
Я рассказал наспех: от юрт, на запорошенном уже снегом скате, махал шапкою Жорж. И джевачи с ним рядом, в киргизском лисьем колпаке, машет тоже, подгибаясь
Салла не поверил. Потом захохотал, рукавом прикрывая рот.
— Я думал: он вернется — надо мною смеяться будет: теперь я над ним буду смеяться — на весь базар. Ха-ароший из него выйдет джавона — юродивый!
И снова стал серьезным.
— А серого жеребенка твоего, на котором он ездил, — теперь кому: мне?
— Зачем? Пока под вьюком пойдет. Вернемся в Самарканд, отдадим жене Гассана.
— За что жене? Скажи, пожалуйста, зачем такое придумал? — ворчит Салла. — Жена у него красивая, два сына, без приданого мужа найдет. Гассан что? — байгуш был, задира! Разве ей такой муж надо?
Еще спуск, малый, легкий. Мягко шлепают копыта по размоченной талым снегом глине. Салла, отставший было, снова догоняет меня.
— Нет, ты верно решил. Серого — жене: джигиту за службу. А я на ней сам женюсь. Видит Аллах: у меня жена уже мало-мало старая… Ты запомни, таксыр: я первый сказал, раньше другого. В Самарканд приедешь — так и скажи ей, и коня не отдавай раньше.
Жорж посмотрел пристально сквозь очки.
— Ну, старина, лицо-то у тебя другое стало… Было дело? Тут такое несуразное про твой переход болтают, что джевачи чуть не сбежал. Что за белая женщина?
— Ты же сам определил тогда, помнишь, при прощаньи: «фольклор»!
Он хороший, Жорж, но говорить с ним о Тропе — нельзя.
И ни с кем пока нельзя. Пока, это — свое. Только.
— Когда мы о твоей болезни узнали, я хотел было подняться на Памир, да джевачи взвыл, — ни за что не соглашался один оставаться ни на Алае, ни в Гарме. Потом — сомнение взяло: верно ли, что ты болен. А вдруг да брехня, и мы разминемся. Так и отсиживался в Бардобе. Тощища! А Памир как?
— Отлично сделал, что не поднялся. Памир? Корыто, набитое снегом. На голом месте — две грязных гарнизонных дыры. Никогда не верь надписям, Жорж.
— Ну, вижу, вижу, — в этом ты не исправился! Работал?
Я вспомнил о евреях-арийцах.
— И еще как! Ведь я нашел…
— Череп? — глаза Жоржа разгорелись. — Быть не может! Где?
Мы за полночь говорили о Язгулоне. Жорж осторожнее в выводах: по его мнению, на одних тамошних моих евреях старой расовой теории не опрокинуть: под пересмотр они ее поставят, конечно, шуму будет много, но до крушения еще далеко.
— Гассан проще говорил: не поверят!
— Что же, и правильно говорил, — задумчиво кивает Жорж. — Эту задачу не атропологией решать…
— Не циркулем, а ружьем?.. Вопреки профессору?
— Ну, ты сейчас уже — «ружье»! Точно нет других способов…
Самому Жоржу каратегинская поездка ничего не дала.
Все те же черепа «средиземноморцев». Вот ящерицу он в окрестностях Бардобы убил — действительно редкую. Серая, в красных пятнах, и гребень от затылочной кости до оконечности хвоста как у сказочного дракона. Зубатая. Рост — почти два аршина в длину и пол-аршина вверх. Разновидность Varanus, до сих пор не известная: войдет, стало быть, в зоологию под Жоржиным именем: Varanus Cjordjiana!! Обессмертил себя мимоходом Жорж…
Тяжелые вьюки наши все оставлены в Гарме, столице Каратегина. Придется, стало быть, заходить за ними; а я-то надеялся прямо с Алая перевалить в Фергану: домой — кратчайшим путем! И сердце нудит от мысли о бековском приеме. Довольно с меня, не хочу, не могу больше…
— Все равно, от этого не уйдешь, — смеется Жорж. — Тигровый закон — закон вечный!
— Вечный ли?
— Ого! — Жорж щурится подозрительно и ласково. — Это что, новое? С Тропы?
Хороший он — Жорж. А все-таки — с ним… не говорится.
По Алайской долине путь легкий: степью. Если бы не ветер, было бы совсем хорошо. Торопились во весь конский ход: от зари до зари — в седлах; шел уже и здесь снег. Застелет — глазам моим конец. Прежней острой боли нет, воспаление проходит, а все-таки мутнеет по временам правый глаз, набегает слеза, та же, что на Памирах. Едкая, как расплавленный свинец.
Уйти от снега успели на четвертую ночь счастливо перевалили в Каратегинскую область и теплым закрытым ущельем вышли на широкую равнину. Зачернели в зеленых островах садов богатые кишлаки. Опять виноград, дыни, тепло, солнечно, не жестоким памирским светом — с неба в упор, а ласковым, долинным, далеким солнцем.
На последней перед Гармом ночевке в мечеть, где мы расположились, толпою пришли молодые и старые.
— Просьба собравшихся. Расскажи о Дивьей Тропе, таксыр. Как ты одолел заклятье Хранителей?
Что им ответить? То, что было, — не расскажешь: не поверят они, а то, чему поверили бы, что рассказать можно, того не было…
— Мой путь не пройден еще: я только на начале Тропы. Рано рассказывать, не о чем! Лучше о другом, о вашем поговорим, старики…
— Что же говорить о нашем? Наши дела какие? Об урожае больше да о налоге… Да вот еще выселенцы у нас: из Гиссара беженцы. И без них тесно — а принять надо. Хуже прежнего злобствует Рахметулла…
Рахметулла! Опять это имя!..
— Бегут из Гиссара: житья не стало. Нынче у бека нашего гостит Рахметулла. Слух идет: хлопочет, чтобы наложил бек запрет на переселенцев, закрыл от них свой округ. Не то оскудеет людьми Гиссар.
— А у вас в кишлаке много выселенцев?
— Десятка два будет. Вот эти — гиссарцы и те вон, в углу, тоже, таксыр.
— Давно Рахметулла у бека?
— С неделю или больше. Сейчас на охоте татарин; в летнем бековском дворце, в Карасу-Мазаре: отсюда таша полтора…