Крыша мира
Шрифт:
Мысль внезапная, острая, холодная, как сталь. Теперь же, сейчас начать. Бухара, Россия — тигровая порода одна. Кто это говорил о малом? Пусть малое. Главное — мимо не пройти, глаз не закрывать. Ведь надо же: всех!
Народ стал расходиться. Я остановил гиссарцев:
— У меня есть слово к вам.
Переглянулись. Остались. Девять человек. Молодые. В оборванных, заплатанных бешметах.
— Гиссарцы! Когда тигр режет людей и скот, когда нет от него жизни кишлаку или целой округе, что надо делать?
Ближний ко мне недоуменно поднял глаза:
— Убить.
— Так. Кто из вас едет со мною в эту ночь на Карасу-Мазар?
Горцы вздрогнули, сжались плечами.
— У нас нет коней… и оружия…
— Даже ножей?
— Ножи есть. Как можно без ножей! Но Рахметулла не ездит без стражи. Во дворце много людей.
— Из вас кто-нибудь бывал там?
— В саду, на поденной работе были Аджой и Багирма…
— И я был… Но во дворце много стражи. С одними ножами…
— Вернее оружия нет! Разве Рахметулла ждет удара? Мы пройдем!
— А кони?
— Сколько пойдет вас?
Переглянулись, пошептались.
— Будем считать — семеро.
— Девять коней у моей коновязи. Сумеете вывести восьмерых из кишлака?
Тот, кого назвали Багирмой, насмешливо свистнул:
— Здешние спят, как сурки. Любого из них я за ноги вытащу из собственной его сакли.
— Поставьте своего к коновязи на ночную охрану: старшина будет рад, что не из его сельчан. Кто едет — зачерните золою лица. Я выйду к околице, только переоденусь: во вьюке у меня и чалма и халат. Времени не теряйте. Ночь коротка. До рассвета кони должны быть на приколах…
Вскачь… Ночь безлунная, но дорога широка, чернее ночи стволы карагачей по ее закраинам. Двенадцать верст… долго ли… таким ходом!
Ведет Аджой. Он спешивает нас у высокой глинобитной кладки дворцового сада. От ворот, от дворца — далеко.
— Отсюда — в обход?
— Через сад…
Двое остались при лошадях. По аллее, крытой виноградными лозами; задевают по голове тяжелые, сочные гроздья. Прямо. Потом поворот и — огни.
Дворец еще светится окнами. Чей-то визгливый, приторный голос жеманно поет любовную, стыдную песню,
— Бача! — шепчет Аджой. — Не спит еще Рахметулла.
Крадемся на голос сквозь фиговые кусты, сквозь розовую заросль. Царапают по платью шипы. Как бы не оставить заметы…
Тусклый фонарь на террасе… Перед ней широкая расчищенная лужайка. С террасы перезвон дутора. Трава глушит шаги. Ночь безлунная: собственной руки не видно.
Высокой, дрожащей нотой кончает песню бача.
И голос Рахметуллы:
— Радость души моей, дозволь отереть пот с твоего лица: утомился ты песней!..
Вдвоем они… Нет, еще третий; изваянием застыл у самого спуска в сад. Выждать?
Еще тяжелей налегла ночь. Рядом дышит кто-то прерывисто и звонко. Кто — не видно. Тише!..
Двух около себя чувствую. А где остальные?
— Подай чилим, Рахим-бай.
Стоящий у спуска, склонившись над жаровней, раздувает уголь. Слышно, как шумит пузырями вода в чилиме.
Идет…
Следом на белой стене, озаренной углями, — три быстрые, бегущие тени.
— Кто?
Рахметулла взметывается во весь свой огромный рост. В белой рубахе — он кажется еще огромней. Рахим, хрипя, корчится у его ног: ответа не нужно…
— Люди!
Мимо меня броском к террасе один, двое… С ними… Дверь в глубине распахнулась и тотчас захлопнулась снова. Аджой бьет Рахметуллу кривым ножом под плечо, во впадину, в черный волос. Взнесшая тяжелый сандоли рука опускается плетью. Четыре, пять свившихся тел, давя виноградные кисти, рушатся на роскошный дастархан. Бача, ничком, голову в руки, в угол, на паласы. Бьется, как в судороге. Молчит.
— Горло… дай горло, Касим.
Почему по-киргизски?
За бороду, скрипя зубами, Аджой запрокидывает голову Рахметулле. Татарин хрипит. На рубахе — пятнами кровь.
— Аллах акбар… — тянет Багирма, медленно проводя ножом по надувшимся жилам. Все отскакивают: кровь высоко бьет из раны.
— Режь через кость, как козла.
— Зачем! Опознаем и так, на суде Худаи… Не встанет…
Напряжением последним — труп приподымается на плечо, бьет сведенной ногой по лицу мертвого, комком свернувшегося Рахима и тяжело перевертывается на грудь…
Багирма слизывает с синеющего клинка черную загустелую кровь.
— К коням…
А дворец молчит…
Хлещут ветви. Дорожка. Виноград. Ограда.
Все налицо. Где восьмой?
— Ахмат-бай отстал. Или отбился. Свистнуть?
— Нет, голоса не подавай… Лихой парень, выберется.
Вынырнуло из мрака скуластое рябое лицо. Смеется.
— А я-таки загнал ему палку в задний проход.
— Мертвому…
— Живому — времени не было… Какую затеял булгу! Ах, крепок был, проклято его имя. Хорошо, хоть мертвому. Отцу, по его приказу, на четыре ладони, больше, вогнали… жив был еще… А я ему — по-княжески: чубук от чилима… резной, богатый чубук…
Опять все смеются…
Не то. Не так надо было. Самому, одному, не с ними… Или — всегда так?..
Все мы без седел. На одних уздечках. Вскидываемся на-конь. Огибаем ограду.
— Погоди, надо заметку оставить. Недаром меня Касимом кликали…
Подъезжаем ко дворцу с Гармской дороги. Часовой дает окрик:
— Что за люди?
— Киргизы с Калтубинской кочевки, — гнусавит из темноты Аджой: в луче фонаря одна конская морда. — К великому, преславному Рахметулле с просьбой.