Крысиный король

Мьевиль Чайна

И Сол – Фабиан злился на Сола. Ему казалось странным, что друг не давал о себе знать. Он понимал, что в жизни Сола, должно быть, происходит что-то невероятное, раз он совершенно порвал отношения с Фабианом, и все-таки это было очень обидно. И он так сильно хотел узнать, что случилось! Иногда накатывал страх: Сол мертв, полицейские убили его и состряпали эту странную историю, отводя от себя подозрения, или же Сола втянули во что-то запредельное – в голове Фабиана всплывали обрывочные сведения о Триадах, об итальянских мафиози в Лондоне, бог знает еще о чем – и его просто убрали.

Часто это казалось самым правдоподобным объяснением, единственным, которое делало понятным убийства полицейских и бегство Сола,

но Фабиан не мог в это поверить: он не представлял, в какой запутанной ситуации оказался его друг. Все это выглядело невероятным. По логике получается, что всех этих людей убил Сол – и своего отца в том числе, а уж в это Фабиан категорически не мог поверить – но тогда… что же случилось?

Фабиан оглядел комнату: краски, коробки от кассет и дисков, одежда, плакаты, чашки, обертки, газеты, книги, подушки, ручки, полотна, битое стекло для скульптуры, оттиски, открытки, отслоившиеся обои. Он чувствовал себя пришибленным и одиноким.

Вид из окна был настолько знакомым, что Наташе не нужно было туда смотреть. Это была ее tabularasa, чистый лист, который она могла заполнить своей музыкой. Она всматривалась в него так много часов и дней, особенно с тех пор, как исчез Сол и появился Пит, что, займись она дзен-буддизмом, уже достигла бы, наверно, высшего уровня медитации. Она запросто могла мысленно воспроизвести все его штрихи.

Сначала паутина занавесок, безвкусный обломок прошлого, оставленный прежними жильцами, от которого ей все лень было избавиться. Они слегка колышутся – ровная белизна с трепещущими краями. Сквозь эту вуаль видны деревья, как раз на той высоте, где от ствола начинаются ветки. Зимой ветки были голые, черные и неподвижные. Итак, вуаль занавесок, потом узловатые наросты на стволах деревьев, темные и замысловатые, потом хаотичная вязь ветвей и толстых сучьев. А за всем этим уличный фонарь.

В дождливую погоду с наступлением сумерек она любила сидеть на окне и из-под покрова занавесок смотреть сквозь дерево на этот фонарь. Лучи проходили сквозь крону и вспыхивали внутри каждой ветки, окружая фонарь тонкими абрисами светящегося дерева, смешиваясь в тысячах мельчайших капель влаги, отражавших свет. Когда Наташа качала головой, сияющий нимб вокруг фонаря тоже качался за деревьями. Фонарь сидел, как жирный паук в центре древесной паутины.

Сейчас был день, и лампы не горели, только новая бледная фигура появилась за занавесками, фигура, которой Наташа не видела, хотя и смотрела на нее. За ней виднелись дома на другой стороне улицы. Детская комната, маленькая студия. Кухня. Бледные черепицы крыши – ее неравномерная краснота не была видна из комнаты. Над крышами возвышались здания-ориентиры, памятники архитектуры, протянувшиеся через весь Западный Лондон, приземистые, громоздкие, основательные. За ними – небо в облаках, которые стремительно неслись единой пухлой массой, то закручиваясь, то распадаясь по краям, но не меняя формы в середине.

Наташа знала каждый уголок этой диорамы. Если что-нибудь исчезало или менялось, она тут же это замечала. И наоборот – могла не видеть вовсе некоторых деталей и все равно знать, что они есть. Картинка перед ее мысленным взором была строго упорядочена и не нуждалась в сверке с оригиналом.

Иногда Наташе казалось, что она сама плывет в облаках. Она чувствовала удивительную легкость. Она думала о Соле, но также и о линии баса, задумывалась над тем, где сейчас ее друг, но тут же слышала потрясающий трек, рождавшийся в голове. Почему не приходит Пит? Наташа хотела слышать его флейту. Пора уже было записать несколько тем для «Города ветра». Она понимала, что не в состоянии мыслить здраво. Уже несколько дней она чувствовала себя неуверенно, незащищенно. Но она мечтала еще раз записать флейту.

Наташа

хотела, чтобы ничто не отвлекало ее внимание, хотела вынести из комнаты все: кровать, телефон, чашки, оставленные рядом с подушкой. Она хотела закрыть дверь и забыть все за ней, только смотреть на это окно, на вид, открывавшийся сквозь разбавленное молоко колыхавшихся занавесок. Она не хотела ничего слышать, кроме едва уловимого гудения улицы и мелодии Пита, которая вливалась в ее музыку и делала «Город ветра» таким, как она хотела.

Пару недель назад она по телефону рассказала о новом треке Фабиану, а тот стал издеваться над названием: мол, сон в казарме после горохового супа или вроде того. Она бросила трубку и потом ругала его последними словами, повторяла, что он козел и полный идиот. В душе она пыталась отнестись к его комментариям бесстрастно, посмотреть на ситуацию его глазами, но даже тогда видела, что он был не прав. Ее мнение о Фабиане пошатнулось. Может быть, ему нужно для начала дать послушать трек, решила она снисходительно.

Он не мог слышать слова «ветер», не вспоминая своих дурацких детсадовских шуточек: наивная копрология, которой Наташа не в силах была понять. Мальчишеские забавы. Как она могла показать ему то, что видела сама, когда придумывала название для трека, обрабатывала его, и он начинал звучать так, как она хотела, – так прекрасно, что опустошал ее?

Еле слышная поначалу тема клавиш восходила из какого-то неестественного свинг-битового хлама. Наташа сурово изрезала ее, тем самым обезличив. Такой подход резко отличался от ее обычной манеры работать. Клавишные, что так часто портили джангл, напоминая о хэппи-хаусе и идиотских клубах Ибицы, здесь превращались в инструмент, говоривший о гибели всего человеческого в бренном мире. Невозможно жалобный и меланхоличный, призрачный. Клавиши пытались воскресить в памяти меланхолию, пытались выразить ее. «Что это? Печаль? – спрашивали они. – Я не могу вспомнить». И на долю секунды, постепенно усиливая, она наложила на звуки клавиш едва слышный сэмпл радиопомех.

Она искала их очень долго, записывая звуки во всех диапазонах своего радио, выбраковывая, отбрасывая, пока не нашла, не выхватила и не воспроизвела в точности то, что хотела.

Бит, вступивший вслед за клавишными, проходил круг и возвращался, каждый раз выдерживая долгий интервал между повторами. Сначала одни барабаны: быстрый и убаюкивающий бит шел по кругу, а звуки стройным хором возносились вверх и разрешались в электронной инструментовке, выливались в надуманные эмоции, не вызывавшие ответных чувств.

Потом вступал бас.

Минималистская программа, тяжелый удар, пауза, новый удар, пауза, еще удар, пауза подлиннее… двойной удар и опять все сначала. И на фоне этих ударов Наташа стала включать обрывки радиопомех чуть дольше, потом еще дольше, повторяя их все более и более беспорядочно, пока они не стали постоянными, сдвигая рефрен под бит. Такое множество помех создавало впечатление, будто кто-то пытается заглушить музыку белым шумом. Она гордилась этими помехами, создавала их специально, находя радиостанцию на короткой волне и потом теряя ее, так, что на пиках и падениях сквозь треск слышались голоса, которые будто бы хотели выйти на связь, но снова пропадали в эфире… или просто забивались шумами.

Радио существует для общения. Но здесь оно пропадало, шалило, забывало свое предназначение, как клавишные, и люди не могли связаться с городом.

Слушая все это, Наташа представляла себе именно город. Она неслась по воздуху на огромной скорости среди гигантских разрушенных зданий, высоких и приземистых, серых и разноцветных, пустых, заброшенных. Наташа выписывала картину с превеликим тщанием, отдавая ей много времени, сотнями вкрапляя в трек обрывки человеческих голосов, которые хотели что-то донести, но так и не были услышаны.