КРЫСЫ НА ПЕСКЕ
Шрифт:
– - Так едем же скорее!
– - в нетерпении она дёрнула Ивана за рукав.
– - Едем, -- коротко ответил он.
Поезд остановился, и они вышли. Обратный путь лежал через всю Москву.
– - Ты куда сейчас направлялась?
– - спросил Иван, когда они сели на встречный поезд.
– - Неважно.
– - Как же ты жила все эти годы?
– - Неважно, -- повторила она и криво усмехнулась.
– - Нашлись добрые люди. Вернее, человек. Молодой, красивый... Добрая душа...
В словах её слышалась горькая ирония, а в глазах стояла такая печаль, что Иван больше не решился расспрашивать девушку с Жёлтой планеты. Она заговорила сама, но не о себе, а о своей родине.
– - У меня было двести семнадцать братьев и сто семьдесят сестёр. Почти все они погибли. Железная Смерть поглотила наше человечество, и лишь единицы остались на умирающей планете. Но я должна быть там в последний её час.
– - Железная Смерть?
– - переспросил Иван.
– - Да, ты же ничего не знаешь. Железная Смерть -- это порождение нашей цивилизации. Более двадцати лет назад, когда мы достигли вершин благоденствия, роботизация и кибернетика оплели все сферы нашей жизни, проникнув в самые потаённые её уголки. Роботы были всюду; они заменили людей на производстве, за прилавками магазинов, в сфере услуг, в медицине -- везде, где совсем ещё недавно работали люди. Более того, киберы проникли в науку, искусство и постепенно вытеснили оттуда людей. Но всё началось не с них, всё началось с безобидных детских игрушек. В то время наша промышленность выпускала некие игрушки-роботы, среди которых оказалась партия игрушек с одним незначительным дефектом. Был ли этот дефект случайным, или специально заложенным роботом-конструктором -- так и осталось невыясненным. Но сейчас это неважно. Важно то, что детские игрушки стали убегать из дома, самовольно покидая своих хозяев. Сначала этому не придали значения, но когда по улицам стали носиться голодные стаи бездомных роботов-игрушек и поедать всё металлическое, люди забеспокоились. Дело в том, что исправные роботы питаются только электроэнергией, им достаточно в течение определённого времени стать на подзарядку -- и они снова жизнеспособны. Эти же питались подобно живым существам. Это-то и вселило в людей ужас. Они перестали быть роботами, они превратились в живые, хотя и небелковые, организмы. Они были напичканы электроникой, но у них появился желудок и пищеварительная система, у них не было сердца, но у них возник мозг, пусть примитивный, способный генерировать лишь животные инстинкты, но всё же это был мозг, управляющий стальным существом непредсказуемо для человека. Это был некий качественный скачок в эволюции как живого, так и неживого мира, о котором даже и не помышляли учёные. Постепенно это бедствие
– - А что же люди?
– - спросил потрясённый Иван.
– - Неужели они не попытались противостоять нашествию Железной Смерти?
– - Пытались, но слишком поздно. Да и что они могли сделать, когда всё находилось в руках их "верных" помощников -- киберов и роботов? Люди давно уже отошли от управления производством, как, впрочем, и от управления вообще. Они оказались бессильны в час испытаний. Поэтому наша планета гибнет.
– - Так зачем же ты стремишься туда? Оставайся здесь. Я постараюсь помочь тебе. Квартира, и всё такое...
– - Нет, -- твёрдо сказала Улия.
– - Я должна быть там. Мои мать и отец, мои братья и сёстры, мои земляки -- все умерли там. Значит, и моё место там, на родине. Иначе я умру здесь.
– - Ты хочешь умереть?
– - Нет. Но я умру. Я знаю.
Иван не ответил. В это время поезд остановился на нужной им станции, и они вышли.
Пивнушку снесли, на её месте строился детский садик. Было часов семь, и работы на стройке уже прекратились. Колючий дождь моросил, как и пять лет назад; мокрый фундамент, частично возведённый в песчаном котловане, грустно блестел в свете неоновых фонарей. Иван почесал затылок.
– - Да-а, -- протянул он в замешательстве.
– - Дела...
– - Что случилось?
– - забеспокоилась Улия.
– - Да нет, ничего особенного. Только место это найти будет трудно... Ладно, пойдём.
И Иван, пробравшись сквозь дыру в заборе на территорию стройки, смело зашагал по битому кирпичу и осколкам стекла.
Улия неотступно следовала за ним. Обойдя стройку кругом, Иван в раздумье остановился. Он вспоминал расположение "стекляшки", сопоставляя его в своей памяти с расположением нынешней стройки, но определить то место ему никак не удавалось.
– - Я знаю, где это, -- вдруг сказала Улия.
Она уверенно пошла в самый дальний угол стройплощадки, туда, где котлован был ещё свободен от фундамента и где длинная доска пересекала его, словно мост. Улия смело ступила на зыбкий конец доски и сделала первый шаг.
– - Куда ты?
– - закричал Иван, бросаясь вслед девушке.
– - Это там, -- ответила Улия, ткнув пальцем в середину доски.
– - Я вспомнила.
Она пошла, балансируя руками, по хлипкой опоре. Иван с замиранием сердца следил за ней. Не доходя двух шагов до середины доски, Улия остановилась и помахала Ивану рукой.
– - Счастья тебе, Иван!
– - сказала она и вдруг улыбнулась.
– - Прощай!..
Она сделала ещё один шаг, и в тот же миг...
...канула в небытие. Жёлтая планета, её родина, два года назад была съедена железными крысами...
октябрь, 1989 года.
Москва
ПО ТУ СТОРОНУ ЗЕРКАЛА
На следующий день я проснулся поздно и с трудом. Следующим он был, разумеется, по отношению ко вчерашнему, а вчерашний оказался знаменателен тем, что этот тип из восемнадцатой квартиры, набивавшийся ко мне во друзья-товарищи, приволок ни с того, ни с сего полбанки настоящего контрабандного кофе (кажется, из Гондураса), прямо в дверях сунул мне его в руки (в порядке подхалимаша, я думаю), скорчился в туповатой ухмылке и прогнусавил, что, мол, кофеина в нём все сто, а не ноль целых ноль десятых, как в нашем, магазинном, пропущенном через Минпищепром. Я машинально принял подношение и также машинально захлопнул перед его мясистым носом обитую дерматином дверь. Нет, кажется "спасибо" я всё-таки сказал. Дело в том, что по телеку в тот момент "Дочки-матери" транслировали, где наш выдающийся сатирик М. Задорнов сыпал плоскими шуточками, а Алан Чумак раздавал всем присутствующим по обе стороны телеэкрана несуществующие яблоки. Нет, на яблоки я не клюнул -- не дурак всё же, кумекаю, а вот на дочек и их мамаш поглядеть охота была (особенно сцену в бассейне -- помните?). Так что того типа из восемнадцатой принимал не я, а мой автопилот; тот же автопилот сварил этот проклятый кофе, чёрт бы его побрал, по всем правилам кулинарного искусства, а расхлёбывать его пришлось, разумеется, мне. Поскольку же "Арабику" и ей подобные сорта я привык потреблять литрами, то и этот дурацкий контрабандный порошок я потребил по полной программе, а потребивши, понял, что все сто, обещанные тем типом, -- это не пустой звук, а объективная реальность, данная мне в ощущениях посредством гулко забившегося, словно рыба об лёд, сердца где-то внутри моей грудной клетки. Сердце рвалось наружу, в панике биясь о рёбра, причём рёбра мои при этом вибрировали и излучали звуковые волны достаточно широкого диапазона частот. Даже Катька, жена моя, подозрительно скосила на меня свои большущие глазищи, на секунду оторвавшись от телека, и попросила меня не греметь, а то у неё от этого грёма (это она так выразилась) в глазах рябит. Словом, удружил мне сосед. Кто ж знал, что этот буржуйский напиток надо пить напёрстками, а не трёхсотпятидесятиграммовыми бокалами!.. Но главная пакость состояла в том, что возлияние это проистекало на ночь глядя, на сон грядущий, и потому пришлось мне потом полночи елозить по сбившейся простыни, ища ту единственную, но с удивительным постоянством ускользающую позу, приемлемую для отбытия в царство Морфея, и лишь под утро я забылся тяжёлым, наполненным сюрреалистическими ужасами сном. Дураку ясно, что на работу я проспал. К тому же ещё Катька, как нарочно, не разбудила вовремя, сама же смоталась, даже не предупредив. Меня всего колотило и трясло, словно с похмелья. Решив полечиться по принципу "клин клином", я сварил себе ещё порцию дьявольского зелья, но на этот раз потребил дозу, имеющую хождение в загнивающем западном мире. И тем не менее в груди у меня что-то жалобно застонало, заскулило, забулькало. Но пусть оно даже волком завоет, а на работу всё равно переться надо. Куда ж от неё денешься? Труд -- почётная обязанность каждого гражданина нашей страны... Тьфу, чтоб его!.. Хорош труд, когда за него гроши платят! А ещё лучше те гроши, на которые в магазине купить нечего... Но хошь не хошь, а вынь да положь -- тунеядство у нас ещё никто не отменял. А посему я собрал свою волю воедино, прошлёпал босыми ступнями в ванную, умылся, оделся, что-то запихал себе в рот, подхватил на ходу электробритву -- станком я принципиально не бреюсь ввиду повышенной чувствительности моего эпителия -- и расположился с нею в руке напротив большого, во весь рост, зеркала, являющегося неотъемлемой частью гардеробной двери. Соскребая суточную щетину со своих щёк, я полностью отдался созерцанию своей физиономии. Ну и рожа, нечего сказать! Четвёртый десяток на исходе, а всё такая же бесцветная, незаметная, безликая. Рожа неудачника -- такую видишь и тут же забываешь. Вот и оттенок какой-то синюшный проступил. Я выпятил подбородок, облизывая его бритвой, и отражение в зеркале повторило сию эволюцию, но, как мне показалось, с некоторым запозданием. Впрочем, этого и следовало ожидать: как-никак, а кофеин относят к разряду наркотиков. Ну, попадись мне этот придурок из восемнадцатой, я ему припомню его контрабандный товар! Не хватало ещё в дурдом загреметь... Из соседней комнаты взвизгнул телефонный звонок, и я ринулся было туда, но тут же остановился как вкопанный, ибо никакого телефона у нас и в помине нет, не было и неизвестно, будет ли, а если и будет, то опять-таки неизвестно -- когда, через сколько лет и в каком тысячелетии, так как на очередь мы с Катькой встали ещё в те далёкие, дозастойные времена, и с тех пор ни слуху, ни духу о вожделенном, мифическом телефоне нет, и опять-таки неизвестно -- будет ли, а если и будет... Словом, прозвенело три раза и смолкло. Видно, и это наваждение придётся списать на те же "все сто", щедрой дланью отсыпанные мне благодетелем соседом, чтоб он провалился вместе со своим Гондурасом... Когда я снова вернулся к зеркалу, чтобы продолжить ежедневную, до жути осточертевшую процедуру выскребания суточной щетины, моего отражения в зеркале уже не было. То есть здесь, в комнате, по сю сторону зеркала я был, а там, в точно такой же комнате, но уже по ту сторону того же зеркала -- меня не наблюдалось. Меня охватила ярость. Наверняка тот индюк подсыпал мне какой-нибудь гадости: травки какой или порошка какого буржуйского. А посему индюку тому я мысленно поклялся вынуть ноги сегодня же, сразу по приходе с работы, как раз накануне футбольного матча, чтобы не топал он ими от радости, если, не дай Бог, его дурацкая "конюшня" сдуру банку киевлянам влепит. Но прошло пять минут, и я уже кончил бриться, а меня там всё ещё не было. Вот тут я впервые ощутил страх. Неужто и впрямь крыша поехала? Совсем это некстати, надо заметить. Мне почему-то представилось, как волокут меня под белы рученьки два огромных санитара, а маленький вертлявый докторишка с козлиной бородкой этаким живчиком скачет вокруг нас и приговаривает: "Граждане! Минздрав СССР предупреждает: контрабандный кофе чертовски вреден для вашего здоровья!" Ну, индюк, ну, бегемотище, я тебя встречу в тёмном переулке, ты у меня спляшешь ламбаду под аккомпанемент своих же собственных рёбер!.. Тут я заметил, что на меня кто-то затравленно взирает с правой стены, -- с той, где ковёр раскинулся о края и до края. Не то, чтобы я испугался, а стало мне всё это на нервы действовать. Дело в том, что со стены на меня пялился я сам, вернее, мое утерянное отражение -- плоское, двухмерное, но передающие мельчайшие детали своего оригинала. Но всё бы это было ещё ничего, если бы оно, отражение это, вдруг не стало перемещаться -- и это при полной моей неподвижности -- в сторону двери, ведущей из комнаты. Оно скользило по ковру, словно солнечный зайчик, и продолжало в упор разглядывать меня, удивляясь, кажется, не меньше меня самого. Вот так мы и смотрели друг на друга, пока оно не выскользнуло за дверь и не исчезло в коридоре. Я не стал преследовать своего плоского двойника, а приблизился к гардеробу. Либо я свихнулся, либо с этим зеркалом творится что-то неладное. Я пригляделся к нему повнимательнее. Всё как обычно: пыльное, заляпанное жирными отпечатками, старое, толстое стекло с кое-где облупившейся серебряной краской, отражение комнаты за ним -- и лишь меня там нет. Я протянул руку, чтобы дотронуться до зеркала, но... но рука моя прошла сквозь него, словно никакого зеркала и в помине не было! Рука отчётливо виднелась по ту сторону заколдованного зеркала, и никакого препятствия, никакого затруднения я не испытывал, держа её там. Именно так, наверное, и сходят с ума. А, была не была! Что нам теперь терять, кроме своих цепей?.. Я занёс ногу и отчаянно шагнул сквозь зеркало, предварительно зажмурившись и вот-вот ожидая звона осыпающегося стекла. Но никакого звона не последовало. Когда веки мои вновь разверзлись, я обнаружил себя стоящим, как и прежде, перед зеркалом. Только теперь комната являла зеркальное отражение себя самой, иными словами, всё в ней переместилось справа налево, а слева -- направо, в то время как лично я чувствовал себя вполне сносно
– - но я сего не сделал, ибо восклицать нечто подобное мне должно было намного раньше, ещё глядючи на себя в зеркало и уже не видючи себя в нём. Возможно, тогда уже мне следовало перекреститься. Сейчас же крестным знамением мир вспять уже не повернёшь... С автобусами мне не везло. Ни один из них не провёз меня даже трёх шагов. Не знаю, насколько эта причина является объективной и удовлетворит ли она моё начальство, но для меня она являлась единственной, вполне реальной, препятствующей моему прибытию на службу. Ну и чёрт с ней, с работой, решил я, пойду-ка я лучше в "Тридцать три коровы", пропущу пару кружек свежего пивка -- глядишь, и на душе полегчает... Но в "Коровах" пива не оказалось, подавали один лишь кефир. Я уже хотел было покинуть сие заведение, как некто положил руку на моё плечо. Тая в глубине души инстинктивный страх и волнение, я оглянулся. Прямо передо мной стоял Я со стаканом кефира в руке.
– - Пойдём вон в тот уголок, под пальму, -- без вступления произнёс тот, что с кефиром, -- а то твой видок слишком необычен для местной публики. Там и поговорим.
Я безропотно подчинился.
Эта уникальная пальма имела весьма глубокие корни в людской памяти. Была она старая, ощипанная, пыльная и чрезвычайно неприхотливая. В тёмном, затхлом углу, где она произрастала на правах полноправного члена семьи любителей пива, не водились даже крысы, но ей всё было нипочём. Лет двадцать назад один постоянный и весьма почтенный клиент "Тридцати трёх коров", собравшийся в последний свой земной путь, возлежа на смертном одре, возвестил верным друзьям и домочадцам последнюю свою волю. Сей волей предопределил он дальнейшее пребывание китайской пальмы -- своей единственной личной собственности на этом свете (вся остальная собственность была обобществлена семьёй умирающего на заре её, то есть семьи, возникновения, а посему личной не являлась) -- в самом почётном углу общепитовской забегаловки. При этом он добавил, смахивая набежавшую слезу, что его красавицу надлежит поить только неразбавленным жигулёвским пивом -- и обязательно свежим!
– - какового требуется литр в день и каковым поливает он её с самого её рождения. Верные друзья и скорбящие домочадцы, услышав волеизъявление умирающего, возликовали: первые -- по причине неслыханной щедрости, вторые -- по причине счастливого и долгожданного избавления от этого урбанизированного представителя тропической флоры, на протяжении многих лет вызывающего у несчастной и безутешной ныне вдовы обильное выделение желчи и скрежет зубовный. Препровождение чудо-дерева в кадке в вышеозначенное заведение состоялось при большом стечении народа и в присутствии всей администрации "Коров" (говорят, был представитель райкома -- инкогнито). Друзья-товарищи почившего в бозе героя дня, потупив взоры, пускали обильную слезу и не менее обильную слюну, предвкушая ещё более обильное возлияние в этот знаменательный для "Коров" день. А потом прошли годы. Пальма прижилась на новом месте, подкармливаемая ежедневными порциями свежего пива, и прекрасно чувствовала себя в затхлой, отдающей кислятиной и несвежей рыбой, атмосфере. Земля в кадке вокруг ствола была усеяна, утыкана, унавожена рыбьими скелетами, костями, головами, хвостами и чешуей, и весь этот конгломерат орг-- и мин-удобрений вбирался, перерабатывался, усваивался и стопроцентным фосфором вливался в тропический уникум, являющий собой величайшее достижение нашей отечественной агрономической мысли. Говорят, что по ночам пальма светится. Верю, хотя сам сего чуда не наблюдал. Но сегодня по неведомой никому причине пива не подвезли (пополз упорный слух, что пивзавод бастует), а кефиром местные агрохимики-любители поить бедняжку не рискнули -- не дай Бог, зачахнет! И сидела поэтому наша общая любимица в сухой, как Сахара, кадке, на совершенно голодном пайке. И вот как раз под эту самую развесистую, разлапистую и раскидистую пальму, весьма схожую с головой нынешнего панка, и увлёк меня мой странный двойник.
– - В угол садись, к стене, -- приказал он, -- и по возможности не шевелись.
– - Это ещё почему?
– - возник я, хорохорясь.
– - Дурак ты, -- устало ответил он, отхлёбывая кефир, и добавил что-то длинное, витиеватое на отлично поставленном эсперанто с некоторыми вкраплениями иврита.
– - Ты -- моё отражение, и чем скорее ты это поймёшь, тем лучше.
– - А чего тут понимать, -- не удивился я, -- я -- твоё отражение, это ясно как день, тут и понимать нечего, тут любой сопляк поймёт. Обычное дело.