Крысы
Шрифт:
— Хотя бы.
Два месяца назад Агапито, Почтальон, возвращаясь в воскресенье из Торресильориго, сшиб велосипедом ребенка; чтобы определить степень вменяемости, его подвергли в столице экзамену, и доктора пришли к выводу, что по развитию Почтальон стоит на уровне восьмилетнего ребенка. Агапито экзамен показался очень забавным, и с тех пор он стал немного разговорчивей и в кабачке задавал всем вопросы, будто загадки. «Хочешь, устрою тебе «тес»?» — говорил он. А не то начинал с гордостью рассказывать: «И доктор мне сказал: «Известно, что при крушениях на железной дороге больше всего убитых и раненых бывает в хвостовом вагоне. Что бы вы сделали, чтобы этого избежать?». А я ему отвечаю: «Если дело только в этом, доктор,
— Если Начальник разрешит, тест, пожалуй, был бы выходом из положения, — сказал Хустито.
Донья Ресу, опустив глаза, сказала:
— В конце концов, если мы идем на все эти неприятности, так только ради его блага. У Крысолова ума, сколько у младенца, и, обращаясь с ним, как со взрослым, мы ничего не добьемся.
14
На Паскилью в деревне едва не случилось несчастье. Незадолго до начала представления язык колокола ударил Антолиано по затылку, и Мамертито, сынок Прудена, привязанный за пояс веревкой, полетел с колокольни. К счастью, Антолиано вовремя оправился, наступил на веревку, и Мамертито повис в воздухе, раскачиваясь, как маятник, — в помятой небесно-голубой тунике, задравшейся до подмышек, с белыми надломанными от резкого рывка крылышками из пластмассы.
Нини, затаив дыхание, наблюдал все это с Площади — ведь всего два года назад он исполнял ту же роль, что Мамертито теперь; вдруг стоявший за его спиной Браконьер расхохотался, хотя накануне у него сдохла борзая, и сказал: «Ну чисто стрепет с подрезанными крыльями, вот бездельник!» В общем, до беды дело не дошло, и донья Ресу, Одиннадцатая Заповедь, приказала Антолиано снова поднять малыша наверх, потому что эстремадурцы еще не пришли и представление нельзя было начать.
Донье Ресу, Одиннадцатой Заповеди, стоило немалого труда поладить с Гвадалупе, Старшим, но иного выхода не было — уныние, овладевшее деревенскими после истории с нефтью, не вполне еще рассеялось, и, как сказал ей Росалино, Уполномоченный: «В этом году ни у кого нет настроения ломать комедию». Только после сложных переговоров донье Ресу удалось набрать шесть апостолов, но Гвадалупе, Старшой, оказался в этом вопросе неуступчивым:
— Всех или ни одного, донья Ресу, вы это знаете. Уж мы, эстремадурцы, такие.
Нельзя было допустить, чтобы представление провалилось, и донья Ресу дала согласие на то, чтобы двенадцать эстремадурцев надели залатанные туники апостолов.
На пыльную площадь струились лучи разбухшего, вязкого солнца, и высоко-высоко, там, куда не достигал шум толпы, лениво кружили три стервятника. Нини не знал, где эти птицы живут, но стоило появиться на парах трупу кошки или ягненка, как они прилетали из-за холмов. Пониже стервятников, у проемов колокольни, метались, как угорелые, стайки стрижей, оглушительно вереща.
И вот из-за угла церкви показались эстремадурцы. Нини смотрел, как они идут тяжелыми шагами, как торчат из-под цветных туник суконные брюки и облепленные глиной ботинки. Растрепанные, кое-как надетые парики космами свисали на плечи, и все же было в этой кучке апостолов какое-то библейское величие, которое особенно ощущалось на фоне домиков из необожженного кирпича и оград, покрытых сухими лозами.
Толпа расступилась, и эстремадурцы, потупя головы, в молчании прошествовали к церковной паперти; дойдя до нее, они вдруг рассеялись в толпе, принялись отворять двери домов, перескакивать через ограды и приподымать камни, изображая лихорадочные поиски, пока донья Ресу, наряженная в голубую тунику и белое покрывало Святой Девы, не дала украдкой знак Антолиано, и тогда с верхушки колокольни, теперь уже медленно, начал спускаться Мамертито, он покачивался над толпой — крылышки еще растрепаны но на лице — важность и благость.
Заметив
— Не ищите его, — сказал он. — Иисус, называемый Назареянином, воскрес.
Еще несколько мгновений Мамертито парил над площадью, все благочестиво крестились, а Антолиано постепенно укорачивал веревку. Как только Ангел скрылся в проеме колокольни, донья Ресу с трудом поднялась на ноги и сказала:
— Восславим Христа и благословим его.
И народ набожно подхватил хором:
— Ибо святым своим крестом он спас мир.
Затем все вошли в церковь и стали на колени, а на хорах Фрутос, Присяжный, выпустил голубку из голубятни Хусто. Птица растерянно полетала несколько минут над молящимися, то и дело ударяясь о стекла окон, и, наконец, оглушенная, уселась на правое плечо Симеоны. Тогда Одиннадцатая Заповедь, стоявшая на ступенях алтаря, обернулась к народу и громогласно сказала Симеоне:
— Дочь моя, святой дух снизошел на тебя.
Симе тихонько дергала плечом, стараясь прогнать голубку, но, убедившись, что это не удастся, смирилась и начала со странными всхлипами заглатывать слюну, будто задыхалась, и наконец позволила донье Ресу подвести себя к большому подсвечнику, и, когда она стала там, народ вереницей потянулся мимо нее — одни целовали ей руки, другие преклоняли колени, а самые робкие втихомолку чертили перед загорелыми своими лицами закорючку, изображавшую крестное знамение. Когда поклонение завершилось, Симе в сопровождении апостолов и шествовавших впереди Святой Девы и Ангела прошла под звуки флейты и тамбурина по улицам деревни, а сумерки уже мягко спускались на холмы.
Только началось шествие, как Нини побежал к Столетнему, — лежавший под клизмой старик походил на кучку костей.
— Сеньор Руфо, — сказал мальчик, задыхаясь, — голубка нынче села на Симе.
Старик вздохнул, с усилием поднял палец к потолку и сказал:
— Там, вверху, уже стервятники летают. Этим утром я их слышал.
— Я их видел, — сказал мальчик. — Их трое, летают над колокольней. Это они на борзую Браконьера слетелись.
Столетний отрицательно покачал головой. Наконец, указывая на свое левое плечо, с большим трудом проговорил:
— Они прилетели сесть вот сюда.
И действительно, на следующий день, на святого Франциска Караччиоло, Столетний скончался. Симе положила покойника в сенях на холстине; она сняла с его лица черную тряпку, и при свете свечей блестела кость. Собравшиеся односельчане в трауре стояли молча, и, едва Нини вошел, Симе сказала:
— Вот, смотри. Наконец-то мы с ним отдохнем.
Но было непохоже, чтобы дядюшка Руфо отдыхал, — с таким трагическим выражением были открыты единственный его глаз и рот. Да и Симе не очень-то отдыхала — она беспрестанно глотала слюну со звуком подавляемой икоты, как накануне, когда на нее спустился святой дух. Однако к каждому входившему она обращалась с теми же словами, что к Нини, а когда навозная муха, посидев минут десять на мощах Столетнего, принялась летать над собравшимися, все замахали руками, чтобы отогнать ее, кроме Симе и мальчика. И муха возвратилась на труп, который, бесспорно, был самым невозмутимым среди всех, но всякий раз, как она снова взлетала, мужчины и женщины потихоньку отмахивались, чтобы не села на них, и от движения их рук стоял в сенях легкий шумок, как от лопастей вентилятора. Полчаса спустя явился Антолиано с сосновым, еще пахнущим смолою гробом, и Симе попросила помочь ей, но все медлили; тогда она с помощью Нини да Антолиано уложила тело в гроб, и, так как Антолиано ради экономии материала сделал гроб впритирку, голова дядюшки Руфо оказалась втиснутой между плечами, будто он горбатый или хочет сказать, что ему ровно никакого дела нет до всего происходящего в этом мире.