Ксеноцид
Шрифт:
Не прошло и часа, как Хань Фей-цы забрал свою любимую малышку Цинь-цзяо, и они вместе отправились на носилках в храм у Каменного Водопада. Цинь-цзяо не любила подобных прогулок. Ей было неприятно, что другие люди должны были нести их тяжесть.
— Они при этом не страдают, — объяснил ей отец, когда девочка впервые сказала ему об этом. — Наоборот, они чувствуют, что им оказали честь. Это один из способов оказания уважения к богам: когда кто-нибудь из богослышащих отправляется в храм, он делает это на спинах людей Дао.
— Но ведь я каждый день становлюсь все больше, — запротестовала Цинь-цзяо.
— Когда станешь слишком
Хань Фей-цы, конечно же, шутил, поскольку его брюхо, если даже и не громадное, было все-таки объемным. Но в шутке содержался некий важный урок: слышащий богов не может быть бременем для простых людей Пути. Люди обязаны испытывать благодарность, а не гнев на то, что из всех планет боги избрали именно эту, где можно слыхать их голоса.
Сейчас же Цинь-цзяо более всего беспокоилась предстоящим ей испытанием. Она знала, что обязана быть проверена.
— Многих детей учили, чтобы те притворялись, будто бы боги обращаются к ним, — объяснял ей отец. — Мы должны убедиться, избрали ли они тебя на самом деле.
— Я бы предпочла, чтобы меня перестали уже избирать, — заявила Цинь-цзяо.
— А во время испытания ты пожелаешь этого гораздо сильнее. — В голосе отца прозвучала жалость. Цинь-цзяо стало еще более страшно. — Народ видят только лишь нашу власть и привилегии. Он завидует нам. Но люди не замечают страданий тех, кто слышит божественные голоса. Если боги и вправду обратились к тебе, моя Цинь-цзяо, то ты научишься сносить эти страдания, как нефрит сносит долото камнереза и грубую полировочную ткань. И страдания эти станут причиной того, что ты засияешь. Как ты думаешь, почему я дал тебе имя Цинь-цзяо?
Цинь-цзяо… Это означает «Блистающая Светом». Но кроме того, это же было имя выдающейся поэтессы из давних времен Поднебесной — когда уважение оказывали только мужчинам. Тем не менее, ее прославляли как величайшую в своей эпохе. «Легкий туман и плотная туча, темно целый день». Так начиналась песнь Цинь-цзяо — «Двойная девятая». Именно так и чувствовала себя сейчас малышка Цинь-цзяо.
Как же там это стихотворение заканчивалось? «Сейчас мою вуаль лишь ветер западный колышет. Сама же я как золотой цветок хрупка». Будет ли таким и ее, Цинь-цзяо, конец? Возможно ли, что ее прародительница-сердце предостерегала ее своими стихами, что девочку окутывает темнота, которая унесет ее лишь тогда, когда боги прибудут с запада и заберут из ее тела хрупкую, легкую и золотистую душу? Слишком страшно, чтобы сегодня рассуждать о смерти; ведь ей всего лишь семь лет. Но, тем не менее, мелькнула мысль: если умрет скоро, то скоро же увидит маму и даже саму великую Ли Цинь-цзяо.
Только испытание ничего общего со смертью не имело. Во всяком случае, не должно было. Говоря откровенно, оно было совершенно простеньким. Отец завел девочку в большой зал, где стояли на коленях трое пожилых мужчин. По крайней мере, на мужчин они походили — хотя могли быть и женщинами. Они были такими старыми, что всяческие различия исчезли. У них остались лишь реденькие клочки седых волос; на лице никаких бород или усов не было, а одеждой им служили бесформенные мешки. Впоследствии Цинь-цзяо узнала, что это были священные евнухи, которые служили при храме еще до времен вмешательства Звездного Конгресса, запретившего даже добровольные самопожертвования куском собственной плоти на службе новой религии. Теперь же они показались ей таинственными, призрачными существами, руки которых касались девочки, обыскивая всю ее одежду.
Только вот чего, собственно, они искали? Нашли и забрали палочки из черного дерева. Забрали повязанный на поясе шарф. Забрали сандалии. Впоследствии Цинь-цзяо довелось узнать, что вещи забирали потому, что другие дети во время испытания впадали в такое отчаяние, что убивали сами себя. Одна девочка сунула палочки себе в ноздри и бросилась на пол, вонзая их в свой мозг. Другая повесилась на шарфе. Следующая сунула сандалию в рот и пропихнула в горло, задохнувшись насмерть. Удачные попытки самоубийств случались редко, но чаще всего у самых многообещающих детей, в особенности же — у девочек. Потому-то перед Цинь-цзяо перекрыли все доселе известные тропки к попытке покончить с жизнью.
После этого старцы ушли. Отец привстал на колени возле Цинь-цзяо и приблизил свое лицо к ее лицу.
— Ты обязана понять, Цинь-цзяо, что это мы не тебя испытываем, — сказал он. — Ничто, что ты сделаешь здесь по своей воле, никаким образом не повлияет на то, что тут свершится. На самом деле мы испытываем здесь богов, действительно ли они решили говорить с тобой. Если так, то они найдут способ, мы это увидим, ты же выйдешь из этого помещения богослышащей. Если же нет — тогда ты выйдешь отсюда навсегда избавленной от их голосов. Не стану говорить, за какой результат возношу молитвы… Я и сам еще этого не знаю.
— Отче, — шепнула Цинь-цзяо. — А вдруг я заставлю тебя стыдиться?
Сама только мысль об этом заставили ладони чесаться, как будто они были грязными, как будто их немедленно следовало вымыть.
— Каким бы результат не был, мне за тебя стыдно не будет.
Он хлопнул в ладони. Один из стариков принес тяжелую миску и поставил ее перед Цинь-цзяо.
— Вложи сюда руки, — приказал отец.
Миска была наполнена густой, черной мазью. Цинь-цзяо задрожала.
— Я не могу вложить руки в это.
Отец схватил ее за предплечья и силой сунул ладони девочки в миску. Цинь-цзяо вскрикнула — никогда еще отец не применял к ней силы. Когда же он ее отпустил, все руки были покрыты липким илом. Девочка с трудом хватала воздух; она не могла даже дышать, глядя на эту грязь, чувствуя ее.
Старец вынес миску из зала.
— Где я могу смыть это, отец? — простонала Цинь-цзяо — Нигде, — ответил тот. — Никогда уже ты не сможешь помыться.
Поскольку же Цинь-цзяо была еще ребенком, она ему поверила. Она не знала, что эти слова являются частью испытания. Она глядела, как отец уходит, слышала, как захлопывается за ним дверь. Девочка осталась одна.
Поначалу она вытянула руки перед собой, стараясь, чтобы они не касались одежды, и отчаянно искала хоть что-нибудь, чем можно было бы очиститься. Но ей не удалось найти даже капельки воды, ни клочка тряпки. Зал не был пустым — здесь стояли стулья, столы, скульптуры, громадные каменные вазы — но у всех них поверхности были твердыми, гладкими и такими чистыми, что она и не осмелилась к ним прикоснуться. Тем не менее, чувство грязи делалось невыносимым. Любым путем руки нужно было отчистить.