Ксенофобы
Шрифт:
Вице-адмирал Кавашима почти сорок лет провел в рядах Имперского военно-морского флота и свою нынешнюю должность командующего эскадрой заполучил лишь после четырех лет безупречной службы в должности командующего группой кораблей бортового базирования. Он терпеть не мог молодых выскочек типа этого молодца Мунимори, который еще бегал в лейтенантиках, когда Кавашиме доверили командование кораблем, и не доверял этим карьеристам. Но теперь, когда Кавашима являлся командующим эскадрой «Цветок сакуры» и Мунимори стал его непосредственным начальником, долг и старинное представление о чести офицера, кодекс «бушидо» требовали от него беспрекословного повиновения.
– Коничива, Кавашима-сан, – обратился к нему Мунимори. Голос у него был очень странным – слова шли будто бы откуда-то
– Коничива, Генсуи-сама, – почтительно поклонился Кавашима, – Это большая честь для меня.
– Входите, входите, прошу вас. Я распорядился, чтобы нам принесли о-ча.
Кавашима знал, что Мунимори собирался ему поручить что-то важное, но что именно – он не знал. И уж, конечно, это приглашение явиться в личные апартаменты Командующего Флотом внутри колеса Тенно Кьюден было для него как гром среди ясного неба. Едва оказавшись в передней, он был поражен скромностью и, пожалуй, даже некоторым аскетизмом вкуса своего командира, о котором недвусмысленно говорило почти полное отсутствие какой бы то ни было мишуры и вообще всего, что можно было назвать внутренним декором – иностранец, гайджин, непременно окрестил бы вкус командующего «минималистским». А вот японцы называли этот вид непритязательной скромности шибуи, так называли суровую складку у уголков рта, возникающую после первой попытки прожевать недозрелый плод хурмы. Скромный решетчатый орнамент стен отличался спокойствием и уравновешенностью – деревянные квадраты, оклеенные бумагой – традиционный японский дом, – плетеные циновки, устилавшие пол, мягкий, рассеянный свет неизвестно откуда – такая обстановка могла быть в доме какого-нибудь преуспевающего торговца, но уж никак не вязалась с приближенным самого Императора. Единственным свидетельством тому, что дом этот принадлежит человеку очень богатому, было наличие здесь живых слуг – не роботов, и женщины эти отличались изысканной, слишком совершенной красотой, что не оставляло никаких сомнений в их происхождении: живые результаты успехов генной инженерии – нингье. Мунимори должен хотеть чего-то чрезвычайно деликатного, размышлял Кавашима, углубляясь вслед за своим начальником в лабиринт его личной резиденции. Доселе ему даже слышать не приходилось, чтобы адмирал Флота проявил к кому-нибудь подобное расположение, ну разве что, может быть, к самым высшим из высших, к членам Имперского правительства.
Большая часть старших офицеров Империи проживала здесь, в недрах медленно вращавшегося Небесного Дворца в непосредственной близости от Хризантемового трона. Резиденция Мунимори располагалась на уровне одной шестой G колеса Тенно Кьюден, и эта сила притяжения – намного меньшая, чем на Земле. Скорее, она была примерно такой, как на Луне, – очень приходилась ему по душе. Здесь он мог передвигаться с завидной грациозностью и легкостью, одним прыжком перенося свою массивную фигуру через широкие, плавно изгибающиеся проходы и коридоры, и Кавашиме, идущему следом, приходилось поторапливаться, да при этом смотреть в оба, чтобы ненароком не споткнуться и не упасть, потеряв при этом лицо. Глядя на Мунимори, он усомнился в том, что этот великан смог бы с такой же непринужденностью выписывать подобные пируэты в условиях настоящей гравитации.
Они остановились в одном из помещений, отличавшемся особенно спартанской обстановкой, но не в том, что было отведено под чайные церемонии. Здесь не было никакой мебели, за исключением разве что циновок на полу, старинного стенда с мечами на стене и необычной, причудливо изгибавшейся иночи-зо, помещенной в небольшую нишу.
– Прошу вас подождать здесь, – это прозвучало почти как приказ и Кавашиму оставили одного.
Внимание его целиком сосредоточилось на иночи-зо, «живой статуе» высотой, наверное, сантиметров тридцать-тридцать пять. Подобно какому-нибудь растению торчала она из горшка с землей, но в действительности была живой плотью, которой ухитрились придать скульптурную
Ему, несомненно, не раз приходилось слышать об этих занятных предметах, но видел он это впервые – явление было редкое и вследствие необычайной дороговизны доступное лишь чрезвычайно состоятельным людям. Каждая из них была уникумом, шедевром; по общему мнению, они подразделялись на два класса – на таношими-зо, пребывающих в состоянии перманентного оргазма, и их точные копии, правда, выполненные в более темных тонах – курушими-зо, существование которых сводилось к преодолению вечных мук, к страданию, к агонии, которой не было конца.
Стоявшая здесь фигурка, несомненно, страдала. Кавашима невольно уставился прямо в эти безмолвно взывающие к нему глаза – зрачки их были блекло-голубого цвета – и вздрогнул. У него возникло ощущение, что он глядит в два бездонных омута отчаяния и ужаса.
– Это моя самая большая гордость, – произнес голос Мунимори прямо за его спиной.
Кавашима резко повернулся – он не слышал, как сюда зашел адмирал.
– Это… очень интересное… – он не мог подобрать подходящего слова.
– Один из шедевров Цуру.
– Ах, это он! – Доктор Мазанори Цуру был одним из талантливейших геноваятелей Нихон, создававший из плоти, крови и мозга невиданные ранее шедевры, художник, чьим холстом и резцом была ДНК. – Но, если это его произведение, то оно, несомненно, очень старое.
– Да, ему почти девяносто лет. И все же, мне кажется, оно еще проживет не одно столетие. Я на это надеюсь. Лучшего воплощения человеческих мук под Великим Колесом создать невозможно. – Мунимори покровительственно возложил руку на сгорбленные, лишенные головы плечи создания. Кавашима различил, как тельце скульптуры напряглось и задрожало от этого прикосновения. – Почти девяносто процентов этого генотипа – чисто человеческий материал. Его нервная система приспособлена для передачи постоянных болевых ощущений, она очень крепка – живую ткань перед этим подвергали воздействию огня, во избежание болевого шока и гибели в будущем, с тем, чтобы ни мозг, ни передающие нервные волокна не атрофировались от боли. Мозг его функционирует безупречно и, согласно сертификату, был обучен посредством вживленного компьютера, посему он вполне адекватно воспринимает себя, оказавшись в этом переплете. Ведь именно это наполняет работу таким глубочайшим смыслом, понимаете? Ведь это не просто какая-то живая скульптура, нет, это не просто безделушка, на которую можно лишь глазеть. Это живая душа, мыслящее существо, полностью осознающее свое место в том аду, в котором пребывает.
Внезапно Кавашима ощутил головокружение, ему показалось, что белые стены начинают наваливаться на него. Для чего все это? – хотелось ему спросить, но разве мог он Требовать каких-либо объяснений по поводу этого кривого, изогнувшегося чудища – хозяин дома неизбежно воспринял бы это как оскорбление.
– А оно… он может говорить?
– Нет, нет, что вы! Легких здесь нет, нет и речевого аппарата, голосовых связок. Рот – не более чем удачная имитация. Я должен ведь поливать его, как растение, особым раствором и делать это ежедневно, иначе оно впадет в кому и погибнет. А вот уши настоящие. Оно может слышать, что мы тут с вами говорим, и все понимает. Ну разве это не чудо?
– Замечательно, мой повелитель.
– Иногда я даже подумываю, а не сошел ли он с ума за эти девяносто лет? Но вы только взгляните в эти глаза. Сошел он с ума или нет, он чувствует – после стольких лет! Время от времени я даже разговариваю с ним, обещаю освободить его из этого плена. Не знаю, верит он мне или нет, но я все же позволяю себе эту маленькую ложь, поскольку он должен надеяться, хотя год за годом проходят в непрерывной агонии. Скажите мне, Чуджо-сан, вы не верите в переселение душ?