Ксеркс
Шрифт:
Оратор провожал Гермиону взглядом до тех пор, пока она не исчезла за фонтаном, на углу улицы, а потом отпрыгнул от окна. В подобные мгновения люди или соприкасаются с божеством, или опускаются к демонам, совершая непоправимые деяния.
– Вот он, знак! Вот он! И не Зевс послал его, а Гермес Хитроумный. Он поможет мне. Но если она не будет принадлежать Главкону, значит, достанется мне. Я сделаю всё до самого конца. Бог поддержит меня.
Швырнув шкатулку на стол, он вновь разложил перед собой её содержимое. Рука Демарата с удивительной скоростью запорхала над листком папируса. Оратор полностью, в высшей степени овладел
От приятного безделья Биаса оторвал звонкий шлепок ладоней.
– Чего ты хочешь, кирие?
– Сходи к Эгису. К тому, кто содержит игорный дом в Керамике. Ты знаешь где. Скажи ему, чтобы немедленно явился ко мне. Я за наградой не постою. И смотри, чтобы ты не шёл, а летел по улице. Надеюсь, это заставит тебя поспешить.
Он бросил мальчишке монету. У Биаса даже рот раскрылся от изумления: в руках его оказалось не серебро, а золотой дарик.
– И не смотри на меня как баран, а беги. Веди сюда Эгиса, — закончил хозяин.
Словом, ногам Биаса никогда ещё не приходилось так торопиться, как в тот день.
Явился Эгис. Демарат давно обнаружил истинную стоимость этого человека. Они беседовали до темноты, однако держались настолько осторожно, что старательно прислушивавшийся Биас не мог ничего разобрать. А потом Эгис ушёл с двумя письмами. Одно из них он спрятал, словно самоцветы из венца Царя Царей, если бы те вдруг свалились на его голову, второе же отправил с благоразумным клевретом в комнаты, занимаемые «киприотом» в Алопеке. Содержание послания соответствовало ситуации: «Демарат незнакомцу, называющему себя князем кипрским. Радуйся. Знай, что Фемистоклу известно с твоём пребывании в Афинах и подозрения его направлены именно на тот дом, где ты обитаешь. Завтра же уезжай из Афин или погибнешь. Всеобщая сумятица в день праздника поможет тебе скрыться. Человек, которому я доверяю это письмо, поможет Хираму найти для тебя подходящий корабль. Да не скрестятся вновь наши пути! Хайре».
Когда Эгис ушёл, прежний страх вернулся к Демарату. Он приказал Биасу зажечь все лампы. Ему казалось, что комната уже наполнилась призраками — гарпиями, Горгонами, общество которых разделяли Гидра и Минотавр. И, что самое страшное, песня Эриний, которую Демарат слышал из уст Эсхила на Истме, зазвучала в ушах несчастного оратора:
Вправе карать мы, Вправе казнить, Вправе обрезать нить. Нами повержен будет любой, Кто друга нарушил покой, С улыбкой коварной и лучезарной, С холодною головой Отрыл яму другу, Его взял подругу. Спастись захочет — отыщем И все преступления взыщем, Быстр он, велик или мал, С того, кто друга предал.Демарат приблизился к бюсту Гермеса, находившемуся в уголке комнаты. На медном лиде, казалось, застыла злорадная улыбка.
– Гермес, — приступил к молитве оратор, — Гермес Делиос, бог искусников и лжецов, бог воров и помощник во злых делах, будь ныне
Бронзовое лицо по-прежнему улыбалось, в комнате стояла мёртвая тишина. Тем не менее Демарату отчего-то сделалось легче. Гермес — великий бог, и он поможет ему. Когда песня Эриний сделалась слишком громкой, Демарат заставил старух умолкнуть, вызвав из своей памяти лицо Гермионы, задав себе вопрос и дав ответ на него:
– Сейчас она — жена Главкона, но, если перестанет быть ею, чьей тогда станет? Моей!
Глава 7
Цветы украшали головы, свисали с колонн, цветы были под ногами всякого, кто вступал на Агору. В тени портиков скрывались девицы, осыпавшие всех проходящих дождём фиалок, нарциссов и гиацинтов, ибо наступил последний, высший день Панафиней, самого радостного из всех афинских праздников.
Ему предшествовали соревнования атлетов и величественных пиррийских плясок мужей, облачённых в полные доспехи. Были и пиры, было и веселье — наперекор павшей на Афины тени Персидской державы. Город проснулся в тот день лишь для того, чтобы веселиться. Наступила пора шествия на Акрополь, поднесения священного одеяния богине и публичного жертвоприношения за весь народ. Даже память о Ксерксе не могла испортить праздник.
Солнце только что поднялось над Гиметтом. Лавки на Агоре не открывались, но и сама площадь, и окружавшие её многочисленные крохотные лавки кишели сплетниками. На каменной скамье перед одной из них болтало избранное общество, по необходимости собравшееся у Клеарха, только судья Полус время от времени начинал клевать носом и всхрапывать. Он просидел всю ночь на Акрополе, слушая бесконечные молитвы жрецов к Афине.
– А я говорю — виновен и проголосую за это, — пробормотал он сквозь сон, ещё ниже опуская голову.
– Проснись, друг, — скомандовал Клеарх. — Сейчас ты не в суде и не выносишь приговор очередному несчастному негодяю.
– Ай! Ах! — Полус потёр глаза. — А мне как раз представилось, что я опускаю в урну чёрный боб...
– И против кого ты сейчас голосовал? — спросил Критон, толстый подрядчик.
– Против кого? Конечно же, против этого аристократа Главкона. Сегодня... — Вдруг осадив себя, Полус возвёл к небу глаза.
– У тебя к нему большая неприязнь, — спокойно заметил Клеарх. — И одни боги знают её причину.
– Мудрый патриот умеет заметить многое, — не стал возражать Полус. — Только я повторю: дождёмся сегодняшнего дня, и тогда...
– Что тогда?
– Тогда и увидите, — с пылом оратора продолжил облачённый в грязный хитон судья, — и не только вы, но и все Афины.
Клеарх ухмыльнулся:
– Наш драгоценный Полус, безусловно, лицо очень важное. И кто же делится с тобой государственными секретами?
– Человек, почти равный ему, благородный патриот Демарат. Спроси у жены Формия Лампаксо, спроси у... — И Полус вновь умолк, приложив палец к губам. — Тот день будут помнить в Афинах.