Кто держит паузу
Шрифт:
Были и накладки. Не вовремя включился звук при прямой трансляции из Лондона. Не взлетели и л торта запланированные голуби. Кто-то не вовремя вышел. Но все это было не
важно. Была импровизационная атмосфера, которая окрашивала все вокруг.
Все это придумал, организовал, поставил и вел - Стрелер.
Как он все выдерживает? Сколько надо бы после этого просто отдыхать. Никто не рассчитывал увидеть его завтра.
Назавтра я зашел в театр «Пикколо» узнать о времени репетиции и других деталях. И вот тут распахнулась дверь и...
– Ну как,
Стрелер хочет сам сочинить спектакль, Б котором будет много отрывков из пьес и поэзия Маяковского. Он тут же стал фантазировать варианты монтажа. Он х о чет, чтобы обязательно вклинивался русский текст, звучал оригинал. Он просит записать на пленку часть моей программы. Он должен вдохновиться звуками слов самого автора, а не переводом.
А перевод у него с собой. Стрелер достает книжку и предлагает читать в два голоса: по-русски и по-итальянски.
– Мы увидимся, я приду на репетицию. За эти дни мне многое рассказали о маэстро. Его заботы неисчислимы. Строится новое (еще одно новое) большое здание театра, н это требует его внимания.
Парижский сезон театра «Европа» тоже составляется им в эти дни. Будет работать он сам, будут работать и приглашенные. Для переговоров в Милан приехал А. Кончаловский: он будет ставить «Чайку». Неделю назад Стрелер с шумом покинул ряды социалистической партии и присоединился к коммунистам. Он будет баллотироваться в сенат. И еще, и еще... К тому же, как мне сказали, маэстро плохо себя чувствует,
Я понял, что больше увидеть Стрелера не удастся.
В день концерта я начал репетицию в 14.30. Мы нашли композицию мебели. Определили свет, перемены света. Я начал пробовать номера. В 15.30 явился Стрелер. Сразу забраковал свет и начал ставить его заново. Посмотрел мизансценировку «Двенадцати». Опять занимались «двойным» чтением Маяковского. Расспросил о Шукшине - не знает его. Когда я сказал, что буду читать один номер по-итальянски, поинтересовался - кто учил языку. Я ответил, что сам вызубрил и еще ни разу не пробовал на итальянской аудитории. Он сказал:
– Ты сумасшедший. А ну давай!
– Весь рассказ?
– Весь.
Пожалуй, это было пострашнее всего будущего концерта.
Стрелер хохотал. Я наслаждался тем, что юмор Жванецкого и в тексте и в паузах бьет точно и доходит абсолютно.
Один раз он перебил:
– Ты неверно говоришь: реггьямо! Это неверно. Реджьямо! («Возьмем?») Регго, регго! («Я возьму?») Но реджьямо А не реггьямо! Как это - реггьямо? Надо: реджьямо! Слышали? Он говорит Лреггьямо». Чепуха! Надо произносить «реджьямо»! Запомни! Реджьямо!
Это длилось минут пять, и его возмущение не утихало.
Все хохотали.
– Давай дальше, до конца.
Репетиция кончилась в пять.
В 20.30 я начал концерт. Программа составилась так: Пушкин - «Бесы» на двух языках. Блок - поэма «Двенадцать», Маяковский - поэма «Человек», Шукшин - «Сапожки», Жванецкий - «Тренер» по-итальянски, Пастернак - стихи.
Успели издать переводы исполняемых мной поэм, и зрители, как в консерватории, перелистывали страницы. Это сбивало. Мне нужно было сконцентрировать их внимание на мизансцене, на зрительном образе, а не только на звучании слов. Это удалось к середине «Двенадцати». Примерно в это время в зал вошел Стрелер с женой и присел сбоку.
Весь концерт я чувствовал в нем союзника, и это давало силы и уверенность.
На «Тренере» зал хохотал, аплодировал, и Стрелер дирижировал реакцией. По окончании он вышел на сцену, и мы обнялись.
Одна из счастливейших минут моей жизни. В последний вечер я смотрел в «Пикколо» «Слугу двух господ» - новый, четвертый, вариант постановки. В главной роли Ферруччо Солери.
И снова это волшебство пустого пространства. Белый занавес, белый задник. И ничего, совсем ничего. Только тонкая проволока натянута на высоте трех метров возле задника. И на ней маленькая красная ленточка - в два витка. Крошечный осколок праздника.
Актеры, Только актеры были на сцене. Ни столон, ни стульев, ни стен» ни помостов-Сорок натуральных свечей - весь свет. На несколько минут появились два сундука с одеждой, на несколько минут - пять ширм. И опять все исчезло. Только действие, трюки, бешеный радостный ритм, дивная красота костюмов, хохот зрительного зала. Крепко надушенные прямые американки, бородатые интеллектуалы, школьники, по нашему счету, от пятого до десятого класса, одинокие барышни, молодые хипповатые люди, чиновники, священники, простые люди шоферского типа. Все смешались в зале на этом представлении для всех. И над всем маленькая, чуть видная ленточка - кусочек праздника - вся «декорация».
На поклоны выходили группами, парами, поодиночке. И вот последняя группа - те, кто был а маске. Они сняли маски, и оказалось, что это четверо пожилых людей, совсем седых. И вспомнилось, как Труффальдино - Сольери ходил на руках, как прыгал, как падал, как был уморительно егозлив. Он совсем седой? И Панталоне? И Бригелла? Вот они уже разбежались и кулисы. Это только мелькнуло - их возраст.
И тут опять стала заметна эта маленькая красная ленточка, раскачивающаяся легонько на проволоке.
Все, все, что было - жило, двигалось, радовалось, сверкало, - все это как будто только мелькнуло.
КОНЕЦ ПРАЗДНИКА - главная тема Стрелера, в этом необычайное воздействие его театра.
– Я пришел записать Маяковского. Вам, наверное, говорил маэстро.
– Да. Маэстро здесь. Он на сцене. Я вошел.
– Что бы вы хотели сказать мне перед записью? Какие ваши пожелания?
– Никаких. Будь свободен. Как душа скажет. Запиши несколько вариантов. Подожди.
И он опять стал фантазировать свой будущий спектакль о Маяковском.
– Я не знаю, когда я это поставлю. Может быть, начну в июне, может быть, через три года, но я это сделаю. Иди.
Когда я закончил запись, то снова пришел к нему зал - попрощаться.
Было около восьми вечера. В 8.30 они начнут играть. «Эльвиру». А пока Стрелер репетировал. Мадзини стояла на коленях н уже знакомой мне мизансцене, и маэстро говорил ей что-то. Скоро заполнится зал. По ходу действия, в который раз, но как бы заново, возникнет, родится эта мизансцена. Они будут играть свой ежедневный спектакль -«Эльвира, или Театральная страсть». Им нельзя мешать. Я немного постоял, а потом вышел и тихонько прикрыл дверь.