Кто из вас генерал, девочки?
Шрифт:
– В конце концов, его можно прижать по партийной линии, – говорит Лелька. – Испугается.
– Да он, конечно, не из храбрецов, – отвечает Ритка. – Только не пойдет тетка на это. Ни за что не пойдет.
– Пожалеет?
– Глупости. У нее своя гордость. Она стирать толком не умеет, но я тебя уверяю, если он решит уходить, она ему так открахмалит рубашки, что тебе и не снилось, и все носки перештопает, и перхоть веничком смахнет, отпустит в полном блеске, ну а у нас уж поплачет…
– Ну, тогда мне ее и не жалко, – говорит Лелька, – раз она такая идиотка.
– Риточка, – кричит с крыльца тетя Фрида, – ты расскажи девочкам, с кем он сейчас встречается. Позор какой.
Но Ритка молчит, и я думаю, что правильней было бы сейчас уйти, не очень это здорово, если семейная
– Нет, нет, – как чувствует Ритка. – Ради бога. Что нам от вас скрывать, если и так весь город знает. У милого моего дядюшки сейчас роман с Долорес. Собственно, это и доконало Варвару. А теперь после ее смерти Долька как с цепи сорвалась, все ей нипочем, на всех наплевать.
– Все становится по своим местам, – задумчиво говорит Нелка. – Все закономерно.
– Ты не торопись с выводами, – ласково говорит Ритка. – С виду в жизни всегда все просто.
– А я не говорю, что просто, – отвечает Нелка. – Я говорю – закономерно. Это не одно и то же. Всю жизнь она держала Дольку в черном теле. Вот итог…
– Пути родительской любви неисповедимы, – говорит Ритка. – Держала в черном теле, а хотела как лучше. Не будете же вы с этим спорить?
Мы не спорим. Хотя мне очень хочется высказаться, просто возраст Андрея уже привел меня к какой-то точке зрения. Примитивно – такой: я отвечаю за его душу. Я костьми лягу, если увижу, что он недобр, жаден, труслив, лицемерен… А его жизнь, его дорога – это его жизнь и его дорога. Тут я не имею права виснуть, нашептывать, крутиться, как собака Розка, в ногах. Тут он пусть сам… Как хочет, как понимает. Думаете, мне все нравится в его планах? Черта с два! Но не буду я делать из его жизни придаток своей, не буду делать из нее достойное продолжение, опять же, своей, будь она трижды достойной, как бы ни тянулись мои руки, какие бы хитрые всему этому оправдания ни придумывала голова. Сам! Сам. Сам… Наше главное с сыном слово. Я хочу как лучше. Варвара хотела как лучше, делая противоположное.
Ритка пережидает наше молчание и продолжает свою, видимо, уже не раз продуманную мысль.
– Я даже считаю, что она и нам, по-своему, добра хотела. Добра в ее представлении…
– Что это за добро в чьем-то представлении? – смеется Нелка. – Добро и зло – понятия объективные.
– И субъективные тоже, – смущается Ритка. – Как же иначе?
– Субъективны настолько, насколько субъективен каждый листок яблони. На Варвариной яблоне росли лосёвки и бостоновые юбки с полированным задом. – Я выпаливаю это одним духом. Почему? Кто за мной гонится? Поняла: я вся ощенитилась от этой неприемлемой для меня мысли – Варвара желала нам добра. Что ж это за не видимое простым глазом добро, не слышимое никаким ухом? Ни тогда… Ни сейчас…
– Она верила, что, живи мы по ее планам, нам же будет лучше. В ее вере – ее заблуждение.
Слово «вера» Ритка произносит виновато. Будто пришпиленное к Варваре, оно уже потеряло свой природный, первозданный смысл и обрело что-то совсем противоположное.
– Девчонки, – тихо говорит Ритка, – я не уезжала из этого города. И я многое видела и слышала. Я, например, видела Варвариного мужа.
Мы ошарашенно смотрим на Ритку. С тех пор как мы узнали, что у нашей классной руководительницы есть дочь и нет мужа, прошло много-много лет. Уже и Варвары нет, а вот чувство, что мужа у нее не было и не могло быть, осталось. Может, был какой-то мужчина, но убежал сразу, как разглядел ее шевелючие губы. Но муж… Человек, живущий в одной квартире, пьющий из одной с тобой кружки, человек, который вешает на спинку стула свои брюки и ходит дома в тапочках со стоптанными задниками, – такой вот бытовой, каждодневный муж никогда не вязался с Варварой. Я не видела, как она переезжала на новую квартиру, но я помню, как рассказывали мне об этом девчонки. Ехала бричка с кроватными спинками и зеленым кухонным столом, а за бричкой шли мать и дочь, некрасивые, неулыбчивые, в одинаковых лосёвках. И не было с ними хлопочущего, таскающего узлы мужчины. Не было и не могло быть. Это было убеждение.
– Да, я видела его, – продолжает Ритка. – Он приехал тогда, после пятьдесят шестого. Ясно откуда. Дольку он никогда не видел, она родилась уже без него. Варвара дала ей свою фамилию.
– Это очень интересно, – сказала Лелька. – Как же они встретились?
– Не знаю, – говорит Ритка. – Он уехал очень быстро, потому что им троим, наверное, говорить было не о чем. Во всяком случае, Долька радости не высказывала. «Теперь мне папочка ни к чему, я школу уже кончаю», – говорила она всем. А Варвара в тот день, когда он уехал, зашла в станционный буфет и выпила одна целую бутылку водки. Перепуганная буфетчица позвонила в школу, и Варвару кинулись выручать учителя. Бегут, а она идет им навстречу, идет, и ничего по ней не заметно, только черная вся. Увидела учителей и засмеялась, а они совсем растерялись, потому что никогда не видели, как она смеется. «Ничего со мной не случилось», – сказала она. Они тогда решили, что буфетчица что-то спутала, пошли к ней, и она показала бутылку, которую выпила Варвара, и отдала им Варварину сумку, а там и деньги, и все документы, и партийный билет. Учителя взяли сумку и тихонько положили ее в Варварин кабинет, а она так ничего и не заметила. А скоро у нее был первый инфаркт. Ну а после того, как Долька приезжала из института и делала на ее глазах аборты, она совсем свалилась. Только губы и шевелились. И все ее жалели, девочки, потому что такая жизнь – это не дай бог. И все равно: никому не надо желать смерти.
Почему она так сказала? Подумала, что мы желали Варваре смерти? И теперь тихо радуемся, хоть и не говорим вслух? Никуда мне не деться от сравнительной математики. Я снова думаю о том, что мне сейчас столько же, сколько было Варваре, когда она снимала галошики у нас в доме и обещала мне наказание на всю жизнь. Я поставила себя на ее место и содрогнулась. Что я теперь знаю? Я знаю, что нигде так легко не рождается несправедливость, как в школе. Она невольно заложена в самом статуте школы, в той раскладке, где всегда есть старший и младший, где учитель и ученик, где повиновение одного другому запрограммировано. И если у меня поднялось давление, если мы поссорились с Андрюшкой, я иду в школу и повторяю, как молитву: «Они ни в чем не виноваты… Они ни в чем не виноваты». Я подозреваю, что в самые несчастливые мои дни я ставлю самые завышенные оценки. Ведь глупо это, глупо. Но я ничего не могу с собой поделать. Это уже до смерти во мне яд Варвариной недоброжелательности, и я до смерти должна выращивать в себе противоядие. Я как могу, так и выращиваю.
Варвара – вся из своей боли, из однажды нанесенного удара. Как горб. Только нормальный горбун страдает оттого, что горбун. А Варвара на свой горб смотрела как на моральное право и нам ломать шеи, хребты, кости… С убежденностью – так надо, так нам же будет лучше. И такая она была сильная в своей этой неколебимой убежденности, что ей подчинялись. Мне и это понятно. Я знаю хрупкость и ранимость учительского мира. Я знаю, как легко распохабиться в нем злому сильному человеку. Это как сапожник без сапог. У самих учителей так часто не хватает сопротивления подлой силе. Они робеют, они теряются, они пасуют, они дают бесконечные поводы говорить об их беспринципности и бесхребетности.
Я одно прощаю Варваре – ту выпитую водку. Может, это единственный ее оправдываемый поступок? И, опять же, милые мои учителя: интеллигентно, молча положили ей на стол сумочку. Значит, тоже простили? А ведь «сволочи» могли бы порезвиться на этой истории…
– Знаете, – сказала Лелька, – если у женщины есть семья, любовь и материальный достаток – ей ничего не нужно. Ей нужно быть красивой, ей нужно быть долго-долго молодой, чтобы быть любимой, и в этом ее оправдание и назначение. У Варвары этого не было…
Леля напрочь забыла, что у Ритки этого нет тоже. Да и у меня. Мы безмужние, безмашинные женщины.
– Вот и давайте, старушки, выпьем за личную жизнь, – весело говорит Лелька. – Что ты скисла, – обращается она к Нелке, – что ты имеешь против личной жизни?
– Что ты! – говорит Нелка. – Я целиком за. Ты у нас, как всегда, самая умная.
До Лельки дошло. Смутилась и закрыла глаза. Спряталась. С закрытыми глазами произнесла:
– Я ляпнула что-то не то…
– То, то! – сказала Ритка. – Конечно, то…