Кто косит травы по ночам
Шрифт:
– Можно? – тихонько спросила Ляля.
– Конечно! Садись, – стараясь незаметно утереть слезы, велела Надя. – Ты что не спишь? Мешают они тебе? Лезут?
– Нет-нет, что вы! Совсем не лезут!
«Хорошо хоть, говорить стала, как нормальный ребенок», – подумалось Наде.
– Я долго читала, – продолжала девочка, – потом услышала… Ну, все это услышала…
– Не хило, да? Родную мать встретили с королевскими почестями! Скоро, чувствую, всерьез меня искалечат. Ненарочно, само собой. Так, в случайной детской игре. – Наде не хотелось распаляться, но ей казалось, что если она будет много говорить, то девочка, случайно услышавшая ее предыдущие монологи, лучше поймет, чем они были вызваны, и не примет ничего
– Вы не расстраивайтесь, – сказала Ляля, – мне с вами очень хорошо. Все вы очень хорошие. И не думайте о том, что надо будет меня возвращать в детдом и что мне будет потом плохо. Мне не плохо. Совсем немного, и я все сделаю сама. Сама себе все сделаю. Немножко еще дорасти осталось.
– Что ты себе сделаешь?
– Все! Всю свою жизнь устрою, как захочу.
– А как ты хочешь?
– Я подрасту, доучусь в школе, найду работу…
– Где? Там, где детдом?
– Нет, не думаю. Хотя… Там, где водятся деньги. Картины буду делать, портреты. Это дорого стоит. Я стану жить там, где смогу хорошо продавать свою работу.
– А учиться? Дальше, после школы, учиться?
– Не думаю. Посмотрим. Я уже много могу. Я на конкурсе победила. На детском, правда, но конкурс серьезный был, по всей стране. Зимой международный будет. Я точно буду участвовать. Уже заявку послали. Мне нужно жилье. Я хочу жить одна. Ни от кого не зависеть. Я давно знаю, что только на себя могу положиться, вы не думайте. И одной легче. Саму себя не предашь…
«Ну, это как сказать, – подумала Надя, – еще как предавали сами себя. Причем чем одареннее от рождения, тем подлее и предавали, пропивая, протрачивая, прожигая свой редкий дар».
– А кто, ты считаешь, тебя предал? – спросила она девочку, ничего особенного не вкладывая в свой вопрос.
– Вы правда хотите знать? Вы… не шутите? – Глаза ребенка расширились, будто загорелись изнутри. – Я вам скажу тогда: меня мои родители предали. Вот и все. Тут и думать нечего.
– Тебе кажется, что это они… устроили все тогда? – поразилась ответу Надя.
– Нет, что вы! Нет! Это не они. Но… Я потом вам скажу, ладно? Я попросить хотела вас. Поедем в храм, если можно?
Надя кивнула – конечно, можно.
– Я хочу купить другой крестик. Самый-самый дешевый. Оловянный, на веревочке. Как у всех там… наших. А этот тогда постараюсь снять. От него одни беды мне, я это чувствую. Я бы его сняла и отдала тому, кто за мной следит. Пусть бы он успокоился. И я успокоюсь.
– Следит? Ты чувствуешь? – Мурашки побежали по Надиной спине.
Девочка кивнула. Видно было, каких усилий стоит ей этот разговор.
– Ты, главное, не бойся, не тревожься. Крестик сменим, раз ты так считаешь. Андрей приедет, будем разбираться во всем. Тебя в обиду никому не дадим.
– Я все поняла, когда вы про этих несчастных людей рассказывали. Деньги несут зло. Много денег – всегда зло. Всегда кто-то страдает. У кого они есть, боятся потерять. У кого нет, завидуют.
– Но без них туго… Ты вот тоже мечтаешь жить там, где деньги.
– Да, конечно. Но мне на жилье. Мне жить иначе будет негде. Совсем без денег – беда. Только очень много – еще хуже. Страшно очень. И детям всегда плохо…
– Всегда?
Надя помнила свой недавний разговор с мамой. Та маниакально стремилась вернуть все, что было когда-то несправедливо отнято. Она горела страстью возмездия, и это понять было можно, хотя немного пугало. Но сама Надя была далеко не уверена, что все возвращенное добро так уж им необходимо. Оно потребует огромных усилий по его сохранению, поддержанию, приумножению. Недаром в богатых семьях детей рожают для того, чтоб отпрыски потом трудились на семейном поприще, то есть обслуживали накопленное предками. В какой-то момент накопления происходит страшная штука: деньги перестают служить человеку в той мере, в какой человек служит им. Человек делается их рабом, подчиняя собственную судьбу материальным ценностям. Много иметь – это тяжелый, часто неблагодарный удел. На запах денег слетаются отнюдь не райские птички. Богатый вынужден всегда быть настороже. Он не может верить друзьям, он не принимает в расчет чужую искренность, а если принимает, в большинстве случаев жестоко просчитывается.
– Детям всегда плохо, – повторила Ляля.
– А ты не хотела бы… – Наде немного страшно было произнести то, что собиралась, – ты не хотела бы остаться у нас? Насовсем. Как дочка.
Она так сказала совершенно спонтанно. Но чувство родства душ спонтанным не было.
Улыбка совершенно преобразила детское лицо.
– Я бы хотела. Только… купите мне, пожалуйста, крестик. Сначала крестик. И все изменится. Вот увидите.
И снова Надю зазнобило.
Хворост получился на славу. Вообще-то это самое непедагогичное, что может быть: пользоваться детским трудом, да еще глубокой ночью, когда ребенку положено спать. Но им было так уютно вместе. Ляля шумовкой вытаскивала из кипящего масла готовые хворостины, укладывала их на блюде, посыпала сахарной пудрой. Надя сгоряча замесила слишком много теста. Хотя хвороста много не бывает. Схрупают в мгновение ока. Но пока впечатление производилось внушительное, весь стол заставили блюдами, наполненными кулинарным шедевром.
В шесть утра тесто закончилось.
Уф-ф-ф!
А ведь пора и позавтракать!
– Позавтракаем, и на боковую! Как ты думаешь? – делилась планами Надя.
Она видела, что Ляле хочется хвороста, чувствовала это. Впервые за десять совместных дней она ощущала, что ребенок испытывает голод. Нормальный детский голод при виде вкусненького. Да это можно хоть каждый день! Да она еще столько рецептов знает! Ну, погоди, заяц Ляля! Мы еще тебя откормим до ослепительной красоты.
Хрум-хрум. Полблюда как не бывало. И молока попила. Полный порядок. Надя заварила себе чайку, расслабилась. Они понимающе улыбнулись друг другу. Вполне можно пойти вздремнуть.
И в этот самый миг покоя и счастья на кухню, как смерч, ворвалась взъерошенная Ирина, споткнулась о не успевшего отскочить Тихона и, даже не разобравшись, кто и что, крикнула:
– Танька Рахманова! Вот кто это! Рахманова! Она мне во сне приснилась. У Ляльки нарисована Танька. Фамилия – Рахманова. Во сне мужской голос сказал! Нормально, а?
В этом вся Ирка.
Ну кому еще во сне, как по заказу, объявляют ответ на не дающий покоя вопрос? Да еще мужским голосом? И как бы расценил все это Зигмунд Фрейд?
Что-то проясняется
– Всю ночь отношения выясняли, – пожаловалась Ирка, плюхнувшись на стул и пододвинув поближе блюдо с хворостом. При этом она еще нахально показала Наде на чайник с заваркой и чашку, мол, чаю давай.
«Вот так ночка! – подумалось Наде. – Похоже, никто не провел ее, эту странную ночь, мирно посапывая в подушку. Все так или иначе маялись и переживали».
– Как начал с вечера ныть, что надо везти ребенка во Францию, родителям показывать! Я ему говорю: тебе мало, что мы все его не Егором или Гришенькой зовем, а Жоржиком, как пуделя какого? Этого тебе мало? Растет ребенок, все у него есть, папа, мама, няня – кандидат педагогических наук. Что тебе надо? Вытащить нас туда, а потом ребенка у меня отнять? Он говорит: «Но не у всех отнимают! Столько русских у нас замужем, никто не жалуется». Ага, никто! Если бы! Ты сам по телевизору видел? Видел! Ну и все! Потерпи десять лет. Будет ребенку двенадцать, поедем. Тогда фиг ваши там отнимут. С двенадцати у ребенка положено спрашивать, с кем он хочет быть. А родители могут сюда прилететь. Летают же туристы, никто не жалуется. Я приглашение сделаю. Примем как царей. Что еще надо? Пусть у нас заселяются, в конце концов. Будут Жоржика языку предков учить. А он опять за свое. И ноет, и ноет: «Любишь, не любишь». Еле уснула. И спала-то всего ничего, а тут этот мужской голос. «Танька, – говорит, – Рахманова!» Представляешь? Торжественно так, как диктор. И я как-то сразу все поняла. Что сплю, и это все во сне, но что надо немедленно проснуться и скорей тебе сказать, а то усну надолго, и все пропадет начисто. Вот я и помчалась. А у вас тут пир!