Кто найдет достойную жену, или опыты понимания текстов

М. Л. Гаспаров в «Записях и выписках» отмечает, что есть два типа переводов: один для наивного читателя, другой — для продвинутого; первый приближает оригинал к читателю, второй приближает читателя к оригиналу». Гаспаров считает, что читатель продвигается именно по направлению к тексту — но ведь бывают читатели, которые от текста как раз очень далеки. Может ли их понимание быть плодотворным?

Я преподаю теорию литературы и поэтику, в частности, поэтику русской литературы, студентам-израильтянам (точнее, уроженцам страны); иногда преподаю израильскую литературу по-русски. И в том и в другом случае я заново открываю для себя тексты, которые знаю наизусть: ведь что прочтут в них мои студенты — заранее

Престижный Иерусалимский колледж для девушек в квартале Баит ва-Ган. Здесь готовят учительниц для религиозных школ. На «Введении в поэтику прозы» разбираем структуру новеллы. Для примера привожу новеллу о соколе из «Декамерона»: героиня приходит к влюбленному в нее герою с просьбой отдать ей сокола, а он, оказывается, в этот самый момент успел поджарить птичку, чтобы угостить свою гостью. Вот так незадача: юноша на все был готов, чтобы услужить своей даме, и упустил единственный шанс, когда та попросила о чем-то важном. Я объясняю: в новелле должно быть событие, которое переворачивает сюжет и заставляет по-новому оценить то, что мы читали раньше. Как вы думаете, что могла сказать Джьованна, когда поняла, что случилось? Студентки хором:

— Она закричала: ой, это было некашерное мясо!

Конечно, они знают, что у итальянцев нет кашрута. Это просто шутка, сознательная игра с культурными кодами, обнажающая их присутствие. Стратегия разных видов непонимания — точнее, misreading, — тоже производит комические эффекты, но только при этом коды обнажаются бессознательно. В самом выигрышном положении остается тот, кто владеет разными кодами — он, как, говорится, «наслаждается двумя мирами».

Особенно неожиданно иногда трактуются тексты, которые так или иначе связаны со статусом и с образом женщины в разных культурах.

Курс «Достоевский и ивритская литература» в Университете им. Бен-Гуриона, Беэр-Шева. Разбираем «Преступление и наказание». Состав студентов обычный: беэршевские девицы сразу после армии, немолодые учителя из южных городков развития, повышающие свой образовательный и социальный статус перед пенсией, шумливые бедуинские юноши из города Раат, — их семьи еще в прошлом поколении самым натуральным образом кочевали по пустыне, — обвешанная золочеными крестиками девочка-христианка с севера, из Назарета, одинокий «русский» молодой человек, с виду порядком обалдевший от абсорбции, и две темнокожие эфиопские красотки с ювелирно выполненными мелкими крашеными косичками (одна из них, с непроизносимой фамилией, сразу уведомила меня, что, во-первых, страдает дислексией, а во-вторых, у нее скоро выходит сборник рассказов на иврите в издательстве «Кетер»).

— Скажите, — ни с того ни с сего спрашивает меня бедуин на довольно корявом иврите, — как получилось, что родители этой Сони Мар-ма… Мар-ма… ну, короче, этой самой Сони так дико обнищали? Это что, случилось внезапно или они всегда были бедными?

— Какая разница? — недоумеваю я.

— Ну если они всегда были бедные, то странно, что они не подумали заранее, чем их дочка будет зарабатывать себе на хлеб.

— Между прочим, — неожиданно поддерживает его пожилой таймани в вязаной кипе, — сказано в Гемаре : «Кто не учит сына профессии, тот учит его воровать». А тот, кто не учит профессии дочь, — готовит ее в блудницы! Почему они не позаботились о том, чтобы дать ей какую-нибудь специальность? Ладно, допустим, папаша Мармеладов алкаш, а его жена стебанутая, с них какой спрос. Зато Пульхерия Андреевна, мама Дуни Раскольниковой, казалось бы, вменяемая женщина, — но она ведь тоже не заставила дочку чему-нибудь выучиться, хоть вроде бы и беспокоилась о ней.

— А чему она должна была учиться? — говорю я. — Компьютерной графике? Тогда же не было никакой работы для женщин. Как раз те безвыходные ситуации, которые описывает Достоевский, и показали, что женщинам нужна какая-то экологическая ниша на рынке труда.

— Ничего подобного! — возражают студенты. — Всегда существовали женские профессии — например, шитье.

— Да вы невнимательно читали. Помните, Мармеладов рассказывает Раскольникову, что Соня пыталась шить сорочки, и ей их швырнули в лицо с бранью и криками, потому что она перекосила ворот.

— Нет, мы читали как следует. Мар-ма-ладов — безответственный человек, у него язык без костей, он еще не то наплетет. Заказчики — люди добрые, жалостливые: они же не стребовали денег за испорченный материал. Соня-то просто запорола работу: кроить воротник тоже надо умеючи. Если бы она этому научилась, весь сюжет выглядел бы иначе: ведь для набожной девушки куда лучше шить или гладить, чем шляться по панели.

— Но тогда бы это был не Достоевский.

— Вот именно! Соня не учится шить, Раскольников тоже университет бросает — у Достоевского все положительные герои какие-то чудики, кроме Разумихина. И не то странно, что они «зруким» — это еще можно понять, бывает. Странно то, что при этом они переживают за детей, «слезинка ребенка» и все такое прочее, рассуждают о них, готовы ради них на всякие испытания и даже на преступления, — вместо того чтобы научить ребят чему-нибудь путному.

«Взгляд, конечно, очень варварский, но верный». У Достоевского есть «слезинка ребенка» (в частности, непременно упоминаются изнасилованные девочки), нет только самих детей, тех, кого воспитывают и за кого несут ответственность (в отличие, например, от Толстого, отдавшего этой теме немалую дань). Скажем, в «Подростке» появляется загадочный ребенок. Все считают его побочным сыном Версилова. Он так и фигурирует в романе под названием «ребенок». Иной раз его торжественно выносят и с умилением рассматривают, но ни имя его, ни даже пол не указаны. Возраста у него тоже нет: к концу романа он вроде бы должен (должна?) уже бегать, а такого ребеночка не очень-то вынесешь: если он спит — то проснется и заорет, а если не спит — не всегда пойдет на руки. А помнит ли кто-нибудь, сколько было сыновей у Катерины Ивановны и как их звали? Автор и сам путает их имена, а Соня этих же детей, ради которых пожертвовала своей невинностью, в конце романа сдает, как мебель, в пансион на деньги Свидригайлова — и ничуть не интересуется, как их там воспитывают — к примеру, учат ли Полечку шить… То есть, она, может быть, и полюбопытствовала бы, но Достоевскому это безразлично, и он об этом не упоминает. Ребенок становится интересен Достоевскому, лишь когда он вырастает и делается собеседником, как Подросток. А до того он не живое существо, которое надо кормить, пеленать, учить и т. д., а символ, подчеркивающий несовершенство мира, жестокого к невинным крошкам. Выходит, прав был Бахтин: в отличие от Толстого, Достоевского занимает не становление героя, а его испытание. Поэтому ни возраст, ни пол ребенка, ни воспитание как процесс для Достоевского не существенны.

Много раз я преподавала «Преступление и наказание» в России в разных учебных учреждениях, от школы до университета, и никогда ничего подобного от своих подопечных не слышала. Впрочем, это было в восьмидесятых.

Вот серия опытов с каноническим текстом, занимающим особое место в еврейской культуре. Многие знают его наизусть. Это отрывок из Притч Соломона, начинающийся словами «эшет хайль ми имца», который принято читать, встречая субботу, перед вечерним благословением на вино.