Кто найдет достойную жену, или опыты понимания текстов

Римон Елена

1. Узница

1991 год, начало массовой репатриации. Курсы иврита для новоприбывших в Иерусалиме. Читаем «эшет хайль» в русском переводе, доходим до того места, где говорится: «Известен муж ее в городских воротах, где сидит он…» — и вдруг одна молодая женщина, обычно тихая и замкнутая, взрывается:

— Во-во! Она, значит, дома вкалывает, как проклятая, всё на ней — и готовит, и ткет, и шьет, крутится, как белка в колесе, или по очередям бегает — «издалека приносит свой хлеб», и всё в дом, всё в дом — а муж себе прохлаждается у городских ворот в компании таких же бездельников! Она дома, а он у ворот — вот чего

они от нас хотят! Не дождутся!

В этом отклике отразились примечательные парадигмы русской и западной культуры. Для классической русской литературы замкнутое, партикулярное пространство — это плохо: такова комната Раскольникова, похожая на гроб, чеховский человек в футляре, гоголевская Коробочка и т. п. А открытое пространство — это причастность «общей жизни», «сверкающая, чудная, незнакомая земле даль, Русь!», «приюти ты в далях необъятных» и т. д. В еврейской (а отчасти, кстати говоря, и европейской) традиции символика замкнутого пространства, как правило, иная: дом — это защита и женская сущность (как сказано: «женщина — это дом»), храм — обиталище Шхины и т. п.

С другой стороны, то, что нашла эта женщина в тексте «эшет хайль», — на ивритском феминистском жаргоне называется «адара», по-английски — disclosion. На русский это слово, вероятно, можно перевести как выдворение. Disclosion — это излюбленный феминистский термин, означающий вытеснение женщины в социальных и культурных структурах из центра на периферию, в замкнутое место — и прежде всего в дом, который в подобном контексте воспринимается как тюрьма; это пространственное выражение второсортности женщин в патриархальной культуре. Вряд ли моя ученица читала «Sexual Politics»: это был крик души, идущий изнутри, из ее собственного женского опыта, который мне понятен — я ведь тоже из России. Непонятно другое: почему мученический опыт русской советской женщины, жены пьющего мужа и дочери пьющего отца, совпал с хронотопом, разработанным дошлыми американскими феминистками, поборницами здорового образа жизни, которые, заметьте, сроду в очередях не стояли и не стирали белье вручную? Откуда в них это вечно бабье? А ведь есть…

Конечно, можно объяснить, что муж достойной женщины — совсем не тунеядец и у ворот сидит не просто так — у ворот, как хорошо известно из Талмуда, заседал малый Сангедрин, городской совет, исполнявший также судебные функции. Это значит, что муж достойной женщины — судья и уважаемый человек, но своим высоким общественным статусом он отчасти обязан супруге. Да и та вовсе не заперта в своем жилище, как в застенке, — она, «подобно кораблям торговым, издалека приносит свой хлеб», значит, то ли занимается бизнесом, то ли где-то подрабатывает, — в общем, видно, что достойная женщина умеет добиваться своего и дома, и снаружи, и потому «с улыбкой смотрит в завтрашний день». Она не забитое бесправное существо, а хозяйка в доме, царица: не только служанки, но и муж, и сыновья благоговеют перед ней и встают, чтобы вознести ей хвалу. Кроме того, все, что тут упомянуто, — и женщина, и дом, и ткани, и корабли — все это символы метафизических сущностей. Многое можно было бы сказать на эту тему, но ведь misreading вклинивается как раз в промежуток между текстом и комментарием. Да вряд ли и помогут комментарии, когда женщина исповедуется в том, что увидела в тексте, как в зеркале, свое собственное лицо — измученное, горестное, тревожное. Пусть даже зеркало это кривое…

2. Хозяйка

2001 год. Колледж при Университете им. Бен-Гуриона. Курсы переквалификации для учителей математики и физики, прибывших из СНГ. Кроме всего прочего, им тут преподают еврейскую историю и литературу. Другая эпоха, другие слушатели: все хорошо знают иврит, многие уже работают в школе — в общем, более-менее устроены. Аудитория,

как можно себе представить, преимущественно женская. С умилением читают отрывок из Притч и говорят:

— Ах, как верно обрисовано! Какой прекрасный женский образ! Все-то она успевает: и торговлей занимается, и дом в порядке содержит, муж и дети у нее по струнке ходят. Ах, это все про нас, то есть про наш женский идеал, какими бы мы хотели быть! Прямо как у Некрасова:

Есть женщины в русских селеньях С спокойною важностью лиц, С какой-то там силой в движеньях, С походкой, со взглядом цариц…

А дальше, не правда ли, совсем похоже:

В игре ее конный не словит, В беде не сробеет, спасет: Коня на скаку остановит, В горящую избу войдет!

Так еврейский классический текст был прочитан через Некрасова — и оказалось, что оба идеала женственности — и русский, и еврейский — очень близки.

И оба очень далеки от западных феминистских стереотипов.

3. Героиня

А вот обратный пример: русская поэзия преломляется через «эшет хайль».

Иерусалимский колледж для девушек. Предмет — русская литература XIX века. Обсуждаем «Пир во время чумы» (в чудесном переводе Авраама Шлионского):

Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю, И в разъяренном океане, Средь грозных волн и бурной тьмы, И в аравийском урагане, И в дуновении Чумы. Всё, всё, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья – Бессмертья, может быть, залог <…>

Студентка — небольшая, круглолицая, востроглазая, в колледже изучает, кажется, компьютеры. Выглядит лет на семнадцать, но на самом деле ей двадцать три, она мать троих детей. Выпускница ортодоксальной религиозной школы для девочек «Бейт-Яаков»; литературу в школе не изучала, а в колледже взяла этот курс, чтобы заполнить дыру в расписании, и от меня впервые узнала о существовании таких жанров, как роман, поэма и трагедия. Она не сразу поняла, чем мы занимаемся, но довольно быстро освоилась и тогда начала высказываться так, что я старалась за ней записывать.

— Это очень мужские стихи, — сказала она. — Прочитав их, я увидела: чтобы их понять, нужно найти к ним какую-нибудь женскую параллель. Стала искать и нашла: это роды. Когда я рожаю, я чувствую именно то, что здесь написано: будто бы я сражаюсь с какой-то исполинской нечеловеческой силой и знаю, что, с Божьей помощью, смогу ее победить, — то есть, как сказано в Мишлей, «препоясываюсь силой и облачаюсь могуществом»! Да, именно так: в этот роковой час сама я себе кажусь необъятно огромной, сильной, мощной… и счастливой. Роды — это возвышенный опыт, я дорожу им и желала бы, с Божьей помощью, испытать его еще много раз. Я всегда это чувствовала, а теперь, благодаря Пушкину, осознала и поняла. Надо же, оказывается, кроме Торы бывает еще литература, и это так классно!