Кто не спрятался (сборник)
Шрифт:
Через день его физиономия опять красовалась на почетном месте. А в тот же вечер снова пропала. Конечно, в пятый раз идти не следовало. Можно было предположить, что застукают. Но нас одолел азарт. Самое обидное, когда по моему поводу собрали собрание и строгие деканатские работники вкупе с нашими комсомольцами стали допрашивать меня с пристрастием, зачем я это делал, мне и сказать было нечего. Не мог же я вываливать перед всеми чужое грязное белье!
Решение было крутое: исключить из университета за аморальное поведение – меня, разумеется, не Кошкодамова же! Вот тут и встал Северин, заявил: исключать – так обоих, вместе ведь снимали...
– Черт с ней, с адвокатурой, – бесшабашно сказал Стас, когда мы получали в канцелярии свои документы. Но я-то догадывался, чего это ему стоило...
Все это было и быльем поросло. Чего меня, действительно, на мемуары потянуло?
– Слушай, – вдруг вспомнил я по несложной ассоциации – от Кошкодамова к несбывшимся мечтам и дальше к нашему сегодняшнему милицейскому бытию: – а как же твоя пианисточка?
Северин усмехнулся.
– Я к ней Комковского послал. С заданием отдать ей один билет, чего-нибудь наврать, извиниться и выяснить все координаты. У него жена и. детишек двое. Авось не отобьет.
5
Ольга Троепольская была корреспондентом отдела писем газеты, как определил ее Северин, “для старых и малых”.
Была – поразительное слово! Например, была корреспондентом, а стала редактором. Вышла замуж, ушла на пенсию, да мало ли, что еще! Ольга Троепольская отныне просто “была”. Она вся в прошлом, и никакого будущего у нее нет. Я думал об этом, когда вместе с ее двумя притихшими подругами мы поднимались из прохладного и мрачного подвала на залитый солнцем больничный двор.
Впрочем, не совсем так. Теперь в официальных бумагах она будет именоваться “потерпевшая” – до тех пор пока мы совместными усилиями не вернем этому бывшему причастию, перескочившему в разряд существительных, его первоначальное значение: “потерпевшая от...” Попросту говоря, не найдем убийцу.
С шиком подкатил не обремененный, по-видимому, философскими размышлениями Северин. Выскочил, в меру ослепительно (сообразно обстановке) улыбнулся дамам, представился, галантно распахнул дверцу. И, только тронувшись, сказал вполне императивно:
– Если не возражаете, мы сейчас поедем к вам в гости. Там и поговорим.
– Про Оленьку? – спросила одна из дам, невысокая толстая блондинка лет двадцати восьми с маленьким красным ртом и очаровательной родинкой на переносице. Как она ни сдвигала брови, как ни морщилась, а все-таки не удержалась: хлюпнула носом, полезла в сумочку за платком. Глаза ее стали похожи на две маслинки баночного посола.
– Ну не про нас же с тобой, – грубовато, довольно низким голосом ответила ей вторая, сорокалетняя, являвшая полную противоположность первой: худая, даже, на мой вкус, чересчур, гибкая, плоская лицом, половину которого занимали очки с выпуклыми линзами. Черные прямые волосы падали ей на плечи и за спину, делая похожей на индианку. – Кончай рыдать, Лариса, успеешь еще.
Потом она довольно бесцеремонно тронула Северина за плечо и скомандовала:
– Остановитесь-ка у автомата, надо в редакцию позвонить, заказать вам пропуска.
– А так не пропустят? – поинтересовался я, показывая ей наше удостоверение.
– Нет, – усмехнулась она одними губами. – Были уже прецеденты.
Северин пожал плечами и остановился у тротуара, но он, наверное, не был бы Севериным, если бы не спросил между прочим:
– Пожарникам тоже приходится заказывать пропуска?
– Разумеется.
– А во время пожара?
Но она уже хлопнула дверцей.
Отдел писем представлял довольно сложное в геометрическом отношении помещение. Большую комнату делили пополам стеллажи, состоявшие из множества ящичков, где, видимо, хранились письма. В стеллажах имелся проход, заглянув в который, можно было увидеть следующий ряд ящичков, установленных перпендикулярно первому ряду, тоже со своим проходом. И так далее.
– Крысу сюда запускать не пробовали? – поинтересовался Северин.
– Там, в глубине, было Оленькино место, – трепетно сказала толстушка Лариса, у которой оказалась презабавная фамилия: Пырсикова. Мы прошли через лабиринт, окончившийся окном. У заставленного цветочными горшками подоконника стоял стол с пишущей машинкой, по столу были разбросаны какие-то листки, бумажки с записями, истрепанный блокнот, перекидной календарь, все еще живущий вчерашним днем, и пепельница, полная окурков.
– Господи, – выдохнула Пырсикова, – как будто только что ушла!..
На перекидном календаре было крупными печатными буквами написано: “Шура!!!” Я глазами показал на него Северину. Он кивнул, что видит, но сначала взял со стола блокнот, принялся его листать. Потом предложил:
– Может, вы пойдете в комнату побеседуете, а я пока тут, а? Осмотрюсь, вдруг чего? Не возражаете?
Мы не возражали. Особенно Пырсикова, готовая, кажется, вот-вот снова разрыдаться.
– Чаю хотите? – спросила меня индианка, которую звали вполне прозаично по-русски – Наташа Петрова. Она выложила на стол две коробки с пирожными. – Давайте есть, а то засохнет. Что ж добру пропадать... У Пьфсиковой опять глаза стали мокрые.
– Вчера... покупали... Ждали до вечера... Так и не пришла!..
Я почувствовал, что сейчас скажу какую-нибудь банальность. И сказал:
– Не надо плакать. Слезами горю не поможешь. Помогите нам лучше разобраться, что случилось.
– Спрашивайте, – решительно сказала своим низким голосом Петрова. И прикрикнула на Пырсикову: – А ты иди умойся!
– Когда вы последний раз видели Ольгу? – спросил я.
– Погодите, дайте вспомнить, – сощурилась Петрова в потолок, что-то прикидывая. – Значит, так. В пятницу она заскочила в контору всего на полчаса, ближе к вечеру...