Кто не спрятался (сборник)
Шрифт:
– Например, Троепольская дала ее почитать кому-нибудь из знакомых. Или взяла к себе домой, а оттуда уже ее украли вместе с книгами, что вполне естественно. Да мало ли что еще? В то же время у нас есть две действительно перспективные версии, и, по-моему, распылять силы и время, которых и так...
Он недоговорил, удрученно покрутив головой: мол, все и без лишних слов понятно. Если честно, я и сам был с ним по большому счету согласен, но, уже заводясь с ним спорить, хотел хотя бы чисто теоретически настоять на своем:
– Сослуживцы утверждают, что
Комаров, который до сих пор молча слушал наши дебаты, пристукнул легонько ладонью по столу, что означало: обсуждение окончено, слушай мою команду.
– Сделаем так, – сказал он раздумчиво, как бы на ходу прикидывая, как именно сделать. Но мы-то знали, что решение у него уже готово в окончательном виде, обжалованию не подлежит, и потому навострили ушки на макушке. – Невмянов пусть едет в редакцию и занимается этой рукописью. Северин продолжает работать по книгам. А Балакин со своими операми и участковыми собирает все, что известно про Яропова. Связи, знакомства, образ жизни и так далее. Кто-нибудь в отделении еще помнит его?
Митя отрицательно покачал головой.
– У нас одна молодежь в основном. Я самый старый, в восьмидесятом пришел. Но мы найдем стариков, Константин Петрович, – бодро заверил он. – И бывших соседей по квартире: у меня уже все координаты есть, и по дому мы работаем.
– Молодцы, – одобрил Комаров. – И последнее: перед тем как разбежаться, составьте на этого Яропова запрос в места лишения свободы. И мне на стол. Я постараюсь, чтоб он прошел побыстрее.
Демонстративно вежливо пропуская меня вперед, Северин шепнул мне на ухо: “Напросился, балда?” Но в этом вопросе я услышал скорее озабоченность, чем насмешку.
Заведующий отделом писем Вячеслав Евгеньевич Чиж внешностью мало соответствовал своей птичьей фамилии. Во-первых, сходству мешала обильная, даже буйная растительность на голове и на лице, а во-вторых, Вячеслав Евгеньевич был, мягко говоря, не щебетун. Каждое слово приходилось вытаскивать из него клещами. Вот образчик нашего диалога:
– Вы были в курсе того, чем последнее время занималась Троепольская?
В дикорастущих джунглях усатости и бородатости намечается неверная просека, мелькают даже синеватые губы:
– Да-а. Чем?
– Наркотиками...
Я чуть не падаю со стула.
– А разве не книгами?
– Книгами – сначала. Потом – наркотиками.
– Она рассказывала какие-нибудь подробности? Кто ее интересовал? С кем она встречалась? – Я весь трепещу.
– Не-ет.
– А про книги?
Тут хватает отрицательного движения головой.
Я догадываюсь:
– Она вообще не делилась ни с кем, что ли? Только тему сообщала?
Положительный кивок. Я пробую его расшевелить:
– Что вы можете сказать об Ольге как ее руководитель? Понимаете, нам необходима психологическая характеристика, чтобы лучше понять кое-какие ее поступки...
Но не тут-то было. После паузы мне выдается:
– Умна. Взбалмошна. Инициативна. Азартна. – Короткое раздумье и: – Потребность лезть в драку по поводу и без.
Мне начинает казаться, что я веду беседу не с человеком, а с ЭВМ. И тогда я решаю поиграть с ним в детскую игру: “да” и “нет” не говорите. Вынудить его давать мне по возможности развернутые ответы.
– О чем Ольга писала в своем “дневнике”?
– Обо всем. На то и дневник.
– Говорят, она зачитывала иногда оттуда куски. О чем или о ком они были?
– О тех, кому зачитывала.
– Например?
Свершилось чудо: волосяные заросли расползлись на мгновение не для того, чтобы пропустить на поверхность очередное скупое слово. Кажется, то была улыбка! Потом последовал текст:
– “Слава Чиж – унылый оптимист. Когда Чиж берется за дело, он наносит ему пользу”.
– Про кого еще она могла там написать?
– Про всех, с кем общалась.
Тут я, наконец, понял, что мне все равно его не переговорить, и пошел в лобовую атаку:
– У вас есть какие-нибудь соображения насчет того, кто мог взять рукопись из сейфа?
Меньше всего на свете я рассчитывал получить однозначный ответ. Но получил:
– Есть.
На некоторое время я тоже потерял возможность складно говорить. Мы оба молчали, наверное, целую минуту. Потом я в манере Чижа, чтоб не дай Бог не спугнуть, коротко спросил:
– Кто?
И тут впервые за всю нашу беседу услышал развернутую фразу.
Глядя на Чижа, я вспомнил старинный английский анекдот про мальчика, которого до двенадцати лет считали немым, покуда однажды за обедом он не сказал: “Бифштекс пережарен”. Когда же его спросили, почему он молчал до сих пор, мальчик ответил: “До сих пор все было в порядке”. В дальнейшем я нашел не одно подтверждение тому, что малоразговорчивость заведующего отделом писем прямо соотносится с темой разговора. Если Чиж считает, что ему есть что сказать, он не молчит. Мы славно с ним побеседовали на кое-какие актуальные для меня темы и даже разработали небольшой план, который предполагалось осуществить в ближайшее время.
Проходя по коридору, я задержался перед портретом Ольги Троепольской в черной рамке. Почему-то коллеги-журналисты выбрали снимок, на котором Ольга улыбалась, почти смеялась. Я стоял, вглядываясь в ее лицо, и внезапно осознал, что она перестала быть просто объектом моих профессиональных действий. Что я хочу найти ее как можно скорее не только потому, что этого требуют мои обязанности...
Неожиданно я вспомнил того корреспондента из молодежки, который написал “Фотоувеличение” – материал про всю историю с Кошкодамовым. Ника Калинина после нашего исключения, оказывается, тоже подала заявление о переводе в Новосибирский университет, а в редакцию написала письмо, где все изложила – и про себя с Кошкодамовым тоже.