Кто не верит — пусть проверит
Шрифт:
— А долго этот старичок учился рисовать?
— Всю жизнь. Рисовать человек всегда учится, всю жизнь. Он начал, когда ему было столько лет, сколько тебе сейчас, и не перестает учиться до сих пор. В семь лет он уже рисовал замечательные картины. Но кто мог в домике бедного крестьянина интересоваться мальчишкой, который только и делал что рисовал? Его отдали в ученье к художнику в городе Сянтане провинции Хунань, но там он проучился всего полгода. Потом ему пришлось самому зарабатывать на жизнь. Он стал пастушком, затем резчиком. Только спустя много лет, уже будучи взрослым, он научился как следует читать и писать. И сразу стал писать стихи. И лишь в двадцать семь лет смог полностью посвятить себя живописи. Благодаря огромной наблюдательности и колоссальному трудолюбию он быстро занял ведущее место среди китайских художников. К пятидесяти годам Ци Бай-ши стал знаменитостью.
— Что такое наблюдательность, папа? Он выслеживал, как следопыт — зверя или как разведчик — движения вражеских войск?
— Нет, ему не надо ничего делать тайно, он не наблюдает за передвижением войск, но некоторое сходство с этим есть. Он просто должен наблюдать природу и все запоминать. Наблюдая какое-нибудь робкое животное, он, конечно, должен быть осторожен, чтобы не спугнуть его. Но, главное, ему надо смотреть и все помнить, чтобы, придя домой, верно изобразить то, что видел. А чтобы это суметь, он должен рисовать с утра до вечера, пока его рука не будет мастерски владеть кистью и он сможет действительно верно изображать все то, что видел. Ученик и друг старого мастера, художник Ли Чи-жан, который заботится о Ци Бай-ши, ухаживает за ним и часто живет в его доме, рассказывал нам, что за все свои девяносто четыре года Ци Бай-ши только дважды, каждый раз на десять дней, прерывал рисование. В первый раз — во время тяжелой болезни, а во второй — когда умерла его мать. До сорокалетнего возраста он вырисовывал каждое перышко на головке колибри, а после сорока лет, когда уже многому, очень многому научился, начал рисовать свободнее. Только самое необходимое. Только типичное. И тогда он стал великим творцом.
— А что он рисовал?
— Только то, что знал. Знал в совершенстве. Он просиживал целыми часами у реки, на лугу, во фруктовом саду, во дворе и наблюдал предмет, который решил рисовать. И, только изучив его, поворачивался и шел рисовать. Пусть это была только веточка жасмина или лягушка.
— Ну, я это могу в момент!
— Да, но никто не скажет, что твой рисунок всем понятен и что нарисованное тобой красиво!
— Мне достаточно минуту посмотреть на жасмин — и раз! раз! — и готово!
— Вот это-то и неправильно, Кнопка. Послушай, что рассказывают об одном китайском художнике и одном китайском императоре. Между прочим, это был мудрый император, который любил природу и людей. К сожалению, природу больше, чем людей, но это, в общем, к делу не относится. Как-то император шел по берегу озера, полузаросшего цветущими водяными лилиями, и вдруг увидел над водой трепещущую стрекозу с серебряными крылышками и медно-зеленым тельцем. Она то неподвижно висела в воздухе, как вертолет, то быстро неслась вперед, как истребитель, то снова плавно, как планер, опускалась на цветок на поверхности воды. Император, очарованный стрекозой, приказал позвать в императорскую резиденцию — Запретный город — лучшего художника страны. Китайские императоры жили в центре Пекина, окруженном высокими стенами и наполненными водой рвами; простым смертным вход туда был запрещен. Вот почему эта часть города называлась Запретной. Художника привели. Император сидел на резном троне. Он был в войлочных ботинках на войлочной подметке в четыре пальца толщиной, чтобы казаться выше всех и чтобы пол, под которым было проведено отопление, не обжигал ему ноги. На нем была желтая одежда из шелка и меха. В Китае один только император имел право носить желтую одежду. Художник поклонился, и император сказал ему: «Нарисуй мне стрекозу!» Художник снова поклонился и ответил: «Я пойду изучать жизнь стрекоз, а потом ее нарисую. А пока я работаю, ты плати мне такое же жалованье, как верховному судье». Император согласился, и художник ушел. Через год император послал камергера узнать, что с ним. Художника нашли на берегу озера. Он лежал на боку и смотрел на рой стрекоз над водяными лилиями. Его спросили, когда будет готова картина. «Я не начинал ее, — ответил художник, — потому что еще недостаточно точно знаю, как выглядят и как живут стрекозы». Прошел год, и такой же разговор снова повторился. Затем разразилась война, в страну вторглись конные орды монголов, и император с придворными забыли о художнике. Только императорская казна — ведь это государственное учреждение, а учреждение не мыслит — продолжала ежемесячно выплачивать ему жалованье верховного судьи. Наконец заключили мир.
Сидит как-то престарелый император на троне — было это вскоре после нового года — и пьет ароматный чай. Тут привратник доложил о приходе художника. Император посчитал по пальцам, сколько лет назад он заказал картину и сколько серебра выплатила художнику казна. Он рассвирепел и встретил художника суровым возгласом: «Где картина, лодырь? Что ты делал все эти годы?» — «Наблюдал жизнь стрекоз, ваше величество, а вчера я эту картину нарисовал, ибо мне показалось, что я уже знаю, как выглядит стрекоза. Посудите сами, не ошибся ли я». И художник показал императору картинку с конверт величиной, на которой тонкой кисточкой на тонком шелку была нарисована стрекоза над камышом. Император хотел швырнуть картинку в угол, но, мельком взглянув на нее, поразился и стал внимательно рассматривать картину. Подошел с нею к свету. Приблизил ее к глазам и потрогал пальцем очертания стрекозы. Гладил усы, бороду и покашливал. Потом уселся на трон и сказал так громко, чтобы все придворные — дворяне и генералы, камергеры и ученые — слышали его слова: «Ты хорошо нарисовал стрекозу, художник. Нельзя было быстрее изучить ее жизнь. Ты изучил ее в совершенстве и создал совершенное произведение». Вот видишь, никогда не рисуй «раз! раз! — и готово» то, чего не знаешь. Только как следует изучив то, что ты хочешь изобразить, ты сможешь быстро создать хорошую картину.
— Папа, а ты видел эту картину?
— Я видел много картин в пекинском Гу Гуне. Это китайская Национальная галерея. Там много рисунков с изображением стрекоз. Возможно, какой-нибудь из них и был тот, о котором я тебе рассказал. Все они прекрасны. Один прекраснее другого. И на всех запечатлены китайская природа и жизнь китайского народа. И в этом совершенстве столько поэзии, что кажется, будто бы читаешь стихи, хотя перед тобой лишь прекрасно написанный рисунок.
— Рисунки не пишут. Их рисуют.
— Китайские художники пишут так, будто рисуют, и рисуют так, будто пишут. Между китайским письмом и рисунком нет большой разницы.
— А ты умеешь их читать?
— Письмо нет, а рисунки умею.
— Я тоже. А чего в Китае больше всего?
— В Китае почти всего больше всего на свете, потому что китайский народ самый многочисленный в мире. В Китайской Народной Республике свыше шестисот миллионов жителей. Представь себе, сколько это ботинок, сколько шляп, сколько посуды, мебели, сколько картин… и сколько детей! Детей там больше всего!
— Больше, чем взрослых?
— Пожалуй, не больше, но их всюду так много, что кажется, будто огромная армия детей захватила город или деревню. В одной китайской деревне у меня завязалась очень близкая дружба с китайским мальчиком. У него были черные волосы, черные глаза и прорешка в штанишках. Знаешь, для чего?
Кнопка снисходительно улыбнулся.
— Звали его Ню Юн-чу. Мы называли его Пепичек. Деревня называлась Чуань-го-чуан. Ее жители пригласили нас в беседку, находившуюся во дворе местного национального комитета, и Пепичек держался за штаны своей маменьки. В Китае мамы ходят в штанах. И мужчины и женщины одеты в одинаковые синие костюмы с длинными штанами, летом — из хлопчатобумажной материи, а зимой — стеганные на вате. И штаны у них подбиты ватой из хлопка.
— Ну, и что же Пепичек?
— Пепичек вдруг набрался решимости и как раз в тот момент, когда вожатый местных пионеров Лин Шу-дэ приветствовал гостей из Чехословакии, направился через всю беседку прямо ко мне. Взобрался ко мне на колени и говорит: «Ни хао». [43] И начал мне что-то рассказывать. До нашего отъезда из деревни он от меня так и не отходил. Все мне показывал, повсюду меня водил и очень всем гордился. Это, мол, наш трактор, а вот — наша школа, тут — наш кабанчик и наш овин, там — наши камни и наше шоссе, эта грязь наша. Он считал необходимым на все обратить мое внимание. Этот маленький, трехлетний мальчик был уже патриотом, китайцем, гордым своим новым Китаем. Его отец сражался в Корее. Получил орден. Вот уже целый год он боролся далеко от дома за будущее своего сына. Пепичек гордился общим делом, но была у него и своя собственная радость. Только когда мы пришли в его дом, он показал мне самое главное. Приставил камень к стулу, вскарабкался на стул, со стула — на стол, снял с гвоздика над столом старую жестяную консервную коробку, прикрытую марлей, и с горящими от счастья глазами сказал: «Это мой сверчок!»
43
Ни хао— китайское приветствие, вроде нашего «здравствуй».
— Их там разводят для еды?
— Нет. Сверчка заводят для того, чтобы он стрекотал и человек не чувствовал себя одиноким, когда остается один. Сверчок есть почти в каждой семье, и у меня в Китае был. Я купил его в Нанкине у уличного продавца сверчков и черепах. Приобрел для него резную клеточку из тыквы и носил его повсюду с собой в кармане. Ночью, пока было темно, он молчал, а как только рассветало, начинал стрекотать, причем он был точнее будильника.
Однажды, это было на самом востоке Китая, в Дальяне, или Дальнем, наши музыканты, певцы, актеры и актрисы давали концерт. Зал был полон, и при пианиссимо какого-то произведения Дворжака царила благоговейная тишина. Вдруг — не знаю, что ему взбрело в голову, — сверчок застрекотал у меня в кармане. Его никак нельзя было унять. Стрекотал, стрекотал и умолк только с последним аккордом пианиста. В антракте он вел себя совершенно спокойно.