Кто остался под холмом
Шрифт:
Убегая от реки, город взбирался по холмам и утыкался в ворсистый подол леса. В бесснежные зимы к окраинам выходили волчьи стаи. Старуха Макеева рассказывала, что однажды отбилась от зверя клюкой (недоброжелатели распускали слухи, что это была смирная соседская лайка).
С Макеевой все и началось.
Первый шаг к известности Никита Мусин сделал в тот день, когда она умерла. Сидели вечером в кругу возле костра, болтали о диковинном и жутком, и в наступившей паузе Никита многозначительно
– Сегодня утром я наблюдал в саду прозрачную фигуру.
На него посмотрели с интересом, но без ожидаемого восторга.
– Старуху, – уточнил Никита. – Мертвую.
– С косой? – фыркнул кто-то.
– У нее свеча была, – холодно ответил Мусин. – Лицо серое, а вместо глаз… – Он выдержал паузу. – Монеты!
– Так взял бы! Курили бы сейчас «Кэмел», а не эту дрянь.
Никита натянуто улыбнулся.
Выдумывая старуху со свечой, Мусин ничего не знал о покойнице. Макеевой хватились на следующий день и тогда же установили, что она скончалась сутки назад, ранним утром.
На Никиту впервые в его жизни взглянули заинтересованно.
В тот момент Мусин еще не осознал, что за возможность ему подвернулась. Он отмочил успешный цирковой номер в луче прожектора, который на миг высветил его среди безликой толпы, и все, чего ему хотелось, – подольше оставаться в ярком круге.
– Старуха предупредила меня. – Никита понизил голос. – Сказала, что… – Мусин запнулся, пытаясь сообразить, как не попасть в ловушку собственной выдумки, – …что вскоре произойдет что-то особенное!
Если бы жизнь в Беловодье текла так же тихо и спокойно, как прежде, Никита канул бы в темноту безвестности. Но два дня спустя на трассе перевернулся рейсовый автобус.
Узнав, что никто не погиб, Никита всерьез огорчился. Авария без жертв – то же самое, что безалкогольное пиво: не настоящая.
Как многих незаметных людей, его с детства переполняло острое, почти болезненное ощущение собственной уникальности. Своей Библией Мусин назначил «Трудно быть богом» братьев Стругацких. Параллели бросались в глаза. Как и дон Румата, Никита был кем-то вроде посланника развитого мира в средневековом Арканаре, с той разницей, что Румата Эсторский тащил быдло к прогрессу, а Мусин был умнее: он знал, что сеять зерна гуманизма и просвещения безнадежно и даже вредно. Ценность Руматы в том, что он единственный. А если вокруг много румат, это теряет смысл.
Никита начал исподволь внедрять в умы свое новое прозвище – Эсторский. Выводил его на тетрадях. Подписал обложку дневника: Никита Эсторский! Но тут случилось непредвиденное.
В конце сентября он вычитал, что Мусины-Пушкины – старинный дворянский род. Чего-то в этом роде Никита и ожидал. В нем, несомненно, текла кровь аристократов. Отец посмеялся над его изысканиями, сообщив, что Мусины последние сто лет крестьянствовали в Беловодье, но папаша был дурак.
Однако шуточки отца испортили Никите настроение.
Второклассник Богусевич попался под горячую руку. Не то чтобы Никита собирался
– Богусевич, ты голубой? – поинтересовался Мусин.
Жирдяй затрепетал и попытался сбежать, но Никита уцепил его за воротник.
– Мы здесь педиков не любим! – наставительно сказал он.
Тревожные шепотки, смолкшее щебетание третьеклассников: бандерлогам явился Каа.
– Оставь его, чего пристал, – промямлил кто-то из детей.
Никита встряхнул толстяка. Богусевич всхлипнул и собирался некрасиво разреветься.
– Богусевич-извращенец, – не без труда срифмовал Никита.
– Мусин-гнусин, – раздался звонкий голос.
От надругательства над своей аристократической фамилией Никита так опешил, что у него отвисла челюсть.
Дети засмеялись.
– Мусин-вонюсин, – отчеканила девчонка.
Школьники расступились, и Никита оказался лицом к лицу с Мартой Бялик.
– Глистами обожрусин! – Бялик скорчила физиономию, будто ее тошнит.
Никита молчал. Он совершенно растерялся.
– Что, зассусин? – сочувственно спросила девчонка.
Смешки перешли в хохот. Испуг детей таял, как грязный снег под лучами солнца.
Богусевич с неожиданной силой дернулся, едва не вывихнув Мусину палец:
– Не трожь!
Это было последней каплей. Никита пошел на девчонку, сжав кулаки, но, вопреки его ожиданиям, та не двинулась с места. Руки сложены на груди, на лице неописуемое презрение. Он осознал, что эта шелупонь готова драться с ним всерьез, если он не остановится.
И Мусин остановился.
– Да пошла ты, – без выражения сказал он. – Еще с девкой связываться.
Этот случай имел два последствия. Во-первых, малышня перестала бояться Никиту. Его по-прежнему сторонились, но он читал на лицах не страх, а нечто вроде гадливости.
«Во-вторых» было хуже. Сначала к нему пристала кличка «Мусин-гнусин». Затем его прекрасная аристократическая фамилия отпала, а из скорлупы гнусина вылупилась противная тварь: чья-то мстительная рука зачеркнула на дневнике великолепного «Эсторского» и вывела сверху: «Никита Гнус».
В одиннадцать утра Никита шел по улице Гагарина, неся портфель с нотами. Мать настояла, чтобы даже летом сын занимался с восторженной старой девой, чьи ученики годами мучили рояль – прекрасный, между прочим, Циммерман, не заслуживший всех этих во-поле-березок и рвущих душу сурков-компаньонов.
Портфель был взят для отвода глаз. Учительнице Мусин что-то небрежно соврал, зная, что проверять она не станет.
Он потоптался в универмаге, проплыл за пыльным стеклом аптечной витрины. Его видели на почте, на автобусной станции. Сторонний наблюдатель решил бы, что Никита болтается без дела, однако в действительности Мусин трудился не покладая рук, напоминая о себе на каждом углу.